Остров Надежды

— Одного «заряжали» в аппарат?

— Нет, троих.

— Хорошо. А в войну?

— Был на Черноморском. Совсем юнцом. На сторожевиках, «охотниках», с морской пехотой. Молодость толкала всюду, в любую дырку. Получил и осколком, черепок чуть-чуть не раскололи. Но у матросов, сами знаете, чуть-чуть не считается.

— Последствий от ранения не было?

— Опасения? Выдержу или не выдержу? Выдержу, Волошин. Я психически подготовился к любому сроку.

— То есть? — Волошин присел.

— Хочу побыть месяц-другой с настоящими людьми, с нашими моряками… — Ушакову не хотелось подробно делиться своей заветной мыслью. — Ходил на «щуке», к Босфору. Ничего не потопили за три недели. Лодка потом стала гвардейской, а командир ее ныне контр-адмирал, — назвал фамилию, Волошин кивнул: адмирал был известный.

И Волошин подобрел к Ушакову.

— Полгоры с моих плеч, — сказал он. — Откровенно говоря, затея с вами мне не особенно нравилась. Мы все — туда нам и дорога, а тащить в океаны невинного человека… У вас и награды есть?

— Четыре ордена и медали…

— Планки прицепите. Надели военную форму, положено и регалии носить. Это одно мое замечание. Других претензий не имею. Еще раз посоветуйтесь с нашим врачом и готовьтесь.

Вошел Куприянов.

— Ну как? — спросил он с порога.

— Чуть не загрыз до смерти, — сказал Волошин.

— Прекрасно. Вижу, сошлись. — Куприянов опустился на стул. — Если уж откровенно, побаивался. Пускал к вам Дмитрия Ильича, переживал. Думал, поцапаются, и все.

— Ну-ну, вы уж слишком откровенно, Василий Семенович, — сказал Волошин, — не все нужно выкладывать.

— Иногда все же не мешает быть дипломатом? — спросил Ушаков.

— Мое против меня! — Волошин улыбнулся. — Какие дела?

Куприянов достал из портфеля бумаги.

— График сеансов политической радиоинформации. Я рассчитал…

— Потом. — Волошин недвусмысленно остановил его. — А это вам зачем понадобилось? — указал взглядом на книжку.

— Как же! Автор-то В. В. Волошин.

— Стоит вам забивать голову? — Волошин все же был доволен. — Скучно, никаких эмоций.

— Почему? Есть. — Куприянов открыл книгу. — Вот здесь написано, что во все периоды разочарований и поражений вы не переставали верить, что великая твердыня Севера должна в конце концов пасть перед настойчивостью человеческой воли.

— У вас были разочарования во время первых арктических походов? — Ушаков механически вытащил блокнот.

— Не у меня. У одного из наших предшественников. Я привожу в своей книге позитивную мысль о настойчивости человеческой воли, ее окончательной победе, несмотря на могущество Арктики, где все шансы против исследователя, где хранители тайн обладают неисчерпаемым количеством козырей, которые они предъявляют смельчакам, дерзнувшим вступить с ними в игру. Можно согласиться, жизнь там собачья, но работа достойна настоящего человека. И наша работа достойна мужчин! Вот так и заряжайте, Куприянов! Имейте в виду, наша команда должна быть веселой, если хотите, озорной. Никаких дурных мыслей! Пойдем, пройдем, вернемся! Теперь о графике сеансов… Это скучно для вас, Дмитрий Ильич. Сплошная техника…

Ушаков откланялся.

15

Время похода приближалось. Ждали командующего флотом.

Пока в часы досуга можно было сразиться в шахматы с главстаршиной Яшкулем, перекинуться парой фраз со Снежилиным или Донцовым — они для Ушакова были теперь старыми знакомыми. В кубрике жили команды двух лодок. Часть людей, судя по пустым койкам, находилась на дежурствах. Остальные весьма неразговорчивые. О чем угодно — пожалуйста, только не о службе.

Каждый занимался своим делом. Куприянов заканчивал обход семей офицеров, записывая на магнитофон голоса жен и детей. Доктор Хомяков зазывал к себе и похваливался то набором хирургических инструментов, то коробкой с какими-то редкими антибиотиками и нетерпеливо поджидал с катером командующего особый пакет из Академии медицинских наук, заинтересованной в его научной работе. Стучко-Стучковский перемежал свою деятельность шахматным матчем с товарищем по училищу, который служил на другой подводной лодке.

Команда вела себя бодро. Обычные шуточки, розыгрыш, а то и «малу кучу» затеют, чтобы в любую минуту рассыпаться как ни в чем не бывало. Старшины не бродили окаянными тенями. Они умели поддерживать стиль корабля — без понуканий, крепкословия, на уровне сознательной дисциплины.

Молодой боцман Четвертаков не носил боцманских усов, не обладал хриплым басом, не прокалывал ухо для серебряной серьги и не снился матросам в виде рогатого чудища. Он не был похож на боцманов верхних палуб, хозяев швабры, дресвы и мела, фанатично отдавших себя в жертву шаровой краске. У боцмана атомной лодки много других, боевых забот. Он наряду со всеми кончал спецкурсы, и его стриженая рыжеватая голова хранила бездну всяких секретов. Боцман был опытным рулевым, и вахтенный офицер мог на него положиться.

Ребята, краснощекие, с заиндевевшими ресницами, загружали корабль. Когда вспыхивало северное сияние, все приобретало феерический вид. Север моряков не пугал, а возбуждал. Его динамичные краски и трепет всполохов были выше всяких подделок.

Погрузка завершалась.

Еще Пири признавал только ту хорошо организованную арктическую экспедицию, где запасы и снаряжение находятся на первом месте.

Любой романист прошлого проглотил бы слюнки, просматривая ведомости запасов современного подводного корабля, рассчитанных на долгую отрешенность от цивилизованного мира.

Если дизельная лодка должна назначать «рандеву» с заправочным танкером или судами снабжения, то атомные предоставлены самим себе: подводный остров имеет все для своих робинзонов.

Подвозили и опускали через торпедопогрузочный люк муку, вермишель, макароны, крупу, мясо, замороженную птицу, консервы, масло, сыр, сахар, жестянки с сухарями, с сельдью. Балыки и икра, спирт, картофель в свежем и сухом виде, морковь, лук, приправочные травы, лимоны и апельсины, сухие вина Грузии и Мысхако, чернослив, урюк, сушеные яблоки и свежие — крепкие зеленоватые «симиренко», кофе, чай, лавровый лист, перец и многое другое, что в земных условиях привычно, как воздух, а в отрыве от складов и магазинов, вдали от берегов, в океанских глубинах — что и говорить: все должно быть продумано и подсчитано, ничто не забыто.