От Второй мировой к холодной войне. Немыслимое

– Если в отношении Польши будет достигнуто всеобщее соглашение, оно будет выгодно и России, – убеждал Гопкинс. – Если Россия навяжет свое решение, проблема так и не будет разрешена. Вопрос останется открытым и будет отравлять отношения.

Сталин апеллировал к невозможности предоставления свободы деятельности фашистским и антисоветским партиям и заставлял Гопкинса оправдываться, заявив, что корень проблемы – в позиции британского правительства.

– Как можно объяснить, что британцы настаивают на включении в новое правительство одного из ведущих представителей реакционной польской группировки в Лондоне Янковского, который стоял во главе подполья в Польше?!

Гопкинс отрицал наличие у американского правительства намерений ввести в состав польского Временного правительства членов лондонского правительства в изгнании.

– Это очень хорошая новость, – подчеркнул Сталин. – Почему бы не принять то же соглашение, что было подготовлено для Югославии? Из 18–20 постов в польском правительстве четыре или пять постов было бы предложено представителям демократических фракций, не представленных в действующей администрации. Тогда можно было бы обсудить конкретных кандидатов на эти посты.

Гопкинс предложил Сталину не предрешать заранее, какое количество новых кандидатов могут быть избраны в польское Временное правительство. Пусть этот вопрос будет решен в ходе консультаций трехсторонней комиссии – Молотов, Гарриман, Кларк Керр.

По итогам беседы Гопкинс сообщил президенту: «Дело выглядит так, что Сталин готов вернуться к выполнению крымских соглашений и разрешить группе польских представителей приехать в Москву, чтобы провести консультации с комиссией».

В итоге пятая встреча Сталина с Гопкинсом 31 мая будет посвящена, главным образом, обсуждению кандидатур будущего польского правительства.

Посланник американского президента смирился с тем, что члены просоветского Люблинского правительства составят большинство будущего польского кабинета:

– США могут согласиться на предложенные Москвой количественные квоты при советских уступках по персональному составу приглашаемых на консультации.

После этого дальнейший торг свелся к определению списка, который был согласован к концу переговоров. Сталин дал добро на включение туда не только Миколайчика, но также Витоса и Станчика. Общий баланс – семеро против пяти – оставался в пользу просоветской группировки.

Вечером после официального обеда, данного Сталиным, Гопкинс попытался убедить советского лидера, что американцам и англичанам было бы гораздо проще пригласить в Москву кандидатов, входивших в список, если бы советское правительство отпустило на свободу тех польских заключенных, которые были обвинены в незначительных преступлениях.

Сталин ответил, что все заключенные были замешаны в «диверсионных действиях». И весьма эмоционально подчеркнул, что не намерен терпеть, чтобы британцы занимались польскими делами. Тем не менее, идя навстречу американскому и британскому общественному мнению, он сделает все возможное.

– Хотя заключенные предстанут перед судом, к ним будет проявлена снисходительность.

Гопкинс по итогам дня телеграфировал президенту: «Это, я полагаю, список, который может удовлетворить всех заинтересованных лиц, и было бы желательно, если бы вы одобрили его. Если вы согласны с ним, то в таком случае должны немедленно обратиться к Черчиллю, чтобы и он одобрил это соглашение, а также организовать встречу американского представителя при польском правительстве в изгнании в Лондоне с его премьер-министром Миколайчиком с целью заручиться его согласием».

Следуя рекомендации Госдепартамента, президент, которому этот список лиц ничего не говорил, сразу же проинформировал Черчилля: «Я считаю, что это весьма обнадеживающий положительный шаг в затянувшихся переговорах по польскому вопросу, и надеюсь, что Вы одобрите согласованный список, дабы мы могли заняться этим делом как можно скорее.

Что касается арестованных польских руководителей, большинство которых, видимо, обвиняются только в использовании нелегальных радиопередатчиков, то Гопкинс уговаривает Сталина дать этим людям амнистию, чтобы консультации могли идти в максимально благоприятной атмосфере. Надеюсь, Вы используете Ваше влияние на Миколайчика и уговорите его согласиться. Я просил Гопкинса остаться в Москве по крайней мере до тех пор, пока я не получу Вашего ответа по этому вопросу».

Ответ Миколайчика был скорее положительным, но настороженным. Он принял приглашение участвовать в московских переговорах под эгидой трехсторонней комиссии и высказал свое мнение о кандидатах. Его удивило отсутствие в списке представителей двух влиятельных партий – Христианской трудовой и Национально-демократической, на участии лидеров которых в правительстве Миколайчик просил настаивать перед Сталиным.

После третьей встречи со Сталиным 28 мая Гопкинс попросил Трумэна подтвердить примерную дату начала конференции – около 15 июля – и место – окрестности Берлина. В тот же день президент подтвердил Гопкинсу согласие по обоим пунктам. 30 мая Гопкинс сообщил об этом Сталину. Тот ответил, что подготовил было послания Трумэну и Черчиллю, в которых выразил согласие на предложенную премьером дату – середину июня, но теперь готов перенести ее на 15 июля, как предлагает Президент. 20 или 24 июня готовится парад Победы, поэтому Сталин «был готов встретиться либо до парада, либо после парада».

Как мы уже знаем, для Трумэна выбор даты диктовался прежде всего графиком первого испытания атомного устройства, о чем по секрету президент поведал Дэвису 21 мая. Вот только Черчилль не был об этом информирован. И потому был сильно удивлен, когда 30 мая получил письмо от Сталина: «Ваше послание от 29 мая получил. Через несколько часов после этого был у меня г-н Гопкинс и сообщил, что Президент Трумэн считает наиболее удобной датой для встречи трех 15 июля. У меня нет возражений против этой даты, если и Вы согласны с этим. Шлю Вам наилучшие пожелания». Тогда же из Кремля сообщили Трумэну: «О Вашем предложении насчет встречи трех г-н Гопкинс передал мне сегодня. Я не возражаю против предложенной Вами даты встречи трех – 15 июля».

Когда в Лондоне получили это послание Сталина, то не могли поверить своим глазам. Там усомнились в точности этой датировки, относившей встречу на месяц позже, чем предлагал Черчилль. Советскому посольству пришлось специально по просьбе англичан запросить Москву. В ответ пришло колючее указание Молотова: «Подтвердите Черчиллю через секретариат Идена, что в послании тов. Сталина от 30 мая речь идет о дате „15 июля“, повторяю „15 июля“. Послание тов. Сталина отпечатано и зашифровано правильно».

Первого июня Черчилль писал Сталину: «Я буду рад приехать в Берлин с британской делегацией, но я считаю, что 15 июля, повторяю – июля, месяц, идущий вслед за июнем, является очень поздней датой для срочных вопросов, требующих нашего общего внимания, и что мы нанесем ущерб надеждам и единству всего мира, если мы позволим личным или национальным требованиям помешать более ранней встрече. Хотя у меня здесь сейчас острая предвыборная борьба в самом разгаре, я не могу сравнивать свои задачи здесь со встречей между нами тремя. Я предложил 15 июня, повторяю – июня, месяц, идущий перед июлем, но если это невозможно, почему не 1 июля, 2 июля или 3 июля?»