От Второй мировой к холодной войне. Немыслимое

Прикалывает. Эйзенхауэр не возражает, хотя, очевидно, и знает, что иностранные ордена носят ниже своих, национальных. Далее Жуков зачитывает Указ о награждении Монтгомери орденом Победы, после чего вручает орден Монтгомери. Монтгомери что-то бурчит, вроде благодарности, а затем спрашивает:

– Господин маршал, а сколько карат бриллиантов в ордене?

Жуков, немного смутившись, так как не знает:

– 52 карата.

Монтгомери:

– А сколько этот орден стоит?

Жуков:

– 25 тысяч золотом!

Я потом у него в самолете спросил, откуда он эти цифры взял. Он говорит:

– Наугад сказал.

Затем Жуков вручил орден Суворова I степени Делатру де Тассиньи, который принял его с кислой миной… Было видно, что французы недовольны, что их командующему не дали ордена Победы».

Эйзенхауэр был впечатлен: «Награды, врученные мне и Монтгомери, относились к числу тех немногих, какие я видел и какие имеют больше истинную, чем символическую ценность. Орден представляет собой пятиконечную звезду, инкрустированную примерно 80–90 бриллиантами вокруг рубинов, а в центре звезды находится покрытое эмалью изображение Кремля».

Эйзенхауэр пригласил на прием в большой зал, где собрались человек 150. Жукова посадили в центре, слева Эйзенхауэр, справа Монтгомери.

«Завтрак прошел с большим успехом, – напишет Эйзенхауэр. – Выдался прекрасный летний день, и сначала мы повели гостей на большой открытый балкон, где нас угощали вином и закуской перед завтраком, и в это время, как было запланировано, провели воздушный парад с участием большого числа самолетов нашей авиации, полагая, что маршал Жуков воспримет это как проявление глубокого уважения к нему. С ближайших аэродромов мы подняли сотни истребителей, за которыми строем пронеслись бомбардировщики всех типов, какие только у нас имелись. В ясную, солнечную погоду получилось внушительное зрелище, и казалось, оно произвело на Жукова большое впечатление.

В соответствии с русским обычаем, насколько мы его знали, во время завтрака провозглашались тосты. Маршал Жуков был мастером провозглашения тостов, или, по крайней мере, таким он нам тогда показался, и его высказывания через переводчика делали честь союзникам и рождали надежду на успех нашего сотрудничества в будущем».

На Серова наибольшее впечатление произвела музыкальная часть программы. «Через несколько минут в противоположном конце зала появилась группа негров – мужчин и женщин с гитарами, банджо, барабанами, человек до десяти, и, напевая, стали приближаться к основному столу (столы были расставлены буквой П). Они подошли к Эйзенхауэру и запели техасскую песню. Эйзенхауэр тоже подпевал. Я обратился к Теддеру и спрашиваю:

– Что, эта труппа в составе армии работает?

– Нет, – ответил он, – это все американские штучки. Они сегодня из Америки прилетели веселить Айка в связи с награждением. Он сам из Техаса, негры его знают, вот и поют вместе».

Эйзенхауэр, судя по всему, действительно был тогда искренне настроен на сотрудничество с СССР. Летом 1945 года, отвечая на письмо Генри Уоллеса, Эйзенхауэр объяснял: «Постольку, поскольку солдат может судить о таких проблемах, я убежден, что дружба – а это означает честное желание с обеих сторон установить взаимопонимание между Россией и Соединенными Штатами – совершенно необходима для мирового спокойствия».

Когда на июньской пресс-конференции репортер спросил Эйзенхауэра о возможности «русско-американский войны», он побагровел от гнева и резко ответил, что такая война невозможна.

– Мир устанавливается, когда вы к этому стремитесь со всеми народами мира, а не политиками. Если все народы будут дружны, мы будем жить в мире. По моим впечатлениям, русский – один из самых дружелюбных людей в мире.

Гопкинс на пути от Сталина сделал остановку во Франкфурте, где пообщался с Эйзенхауэром, и 8 июня сообщал президенту и Маршаллу: по убеждению Эйзенхауэра и самого Гопкинса «нынешний неопределенный статус даты вывода союзных вооруженных сил из района, отведенного русским, несомненно, будет неправильно понят Россией так же, как и у нас дома». Это и дальше будет препятствовать работе Контрольного совета и принятию совместной программы действий в отношении Германии.

При этом Гопкинс предложил, в связи с соглашением о выводе войск, что американская сторона должна настаивать на получении гарантий со стороны советского руководства в ряде вопросов: одновременного ввода войск западных союзников в Берлин, гарантии неограниченного доступа союзников в Берлин из Франкфурта и Бремена по воздуху, железной дороге и согласованным автострадам.

Черчилль, получив эти предложения, хранил молчание, обронив только «поживем – увидим». Последние его надежды на сохранение западного военного присутствия в советской зоне умерли 12 июня, когда Трумэн отверг настойчивые призывы британского премьера задержать вывод войск в своем послании Черчиллю, подчеркнув наличие обязательств, взятых на себя Рузвельтом, и необходимость начала работы Союзного контрольного совета по Германии. «Я сообщил Черчиллю о своем решении вывести американские войска из русской зоны, начиная с 21 июня», – писал Трумэн.

Хотя у британского премьера имелись единомышленники в администрации США, вмешательство Гопкинса и Эйзенхауэра предотвратило немедленный кризис в межсоюзнических отношениях. Черчилль был весьма недоволен и в мемуарах писал: «12 июня президент ответил на мою телеграмму от 4 июня… Для меня это прозвучало как погребальный звон. Но мне ничего не оставалось, как только подчиниться».

14 июня Черчилль обреченно писал Трумэну: «1. Очевидно, мы вынуждены подчиниться Вашему решению, и необходимые указания будут даны.

2. Неверно говорить, что трехстороннее соглашение о зонах оккупации в Германии было предметом „тщательного рассмотрения и подробного обсуждения“ между мной и президентом Рузвельтом. В Квебеке о них упоминалось вскользь и говорилось лишь об англо-американских соглашениях…

4. Придаю особое значение тому, чтобы русские эвакуировали ту часть английской зоны в Австрии, которую они сейчас занимают, одновременно с эвакуацией английскими и американскими силами русской зоны в Германии».

Покладистость Черчилля удивила военного советника президента адмирала Леги: «Это было не в его характере и противоречило его прежним поступкам, он не привык так легко сдаваться, даже когда был явно не прав, так же как и в данном случае».

Черчилль дал знать Маршаллу, что готов отдать соответствующий приказ Монтгомери. Объединенный комитет начальников штабов издал приказы и Эйзенхауэру, и Монтгомери быть готовыми к передислокации войск из советской зоны оккупации в Германии, а для Александера – о передислокации его войск в британскую зону в Австрии.

А Сталину 14 июня Трумэн написал: «Я предлагаю, чтобы теперь, после того как было объявлено о безоговорочной капитуляции Германии и состоялось первое заседание Контрольного совета в Германии, мы немедленно дали определенные указания о занятии войсками их соответственных зон и об организации упорядоченного управления территориями побежденной страны. Что касается Германии, то я готов дать указания всем американским войскам начать отход в их зону 21 июня по договоренности между соответственными командующими, включая договоренность об одновременном выводе национальных гарнизонов в Большой Берлин и предоставлении вооруженным силам Соединенных Штатов свободного доступа по воздуху, шоссейной и железной дорогам в Берлин из Франкфурта и Бремена.

Урегулирование австрийского вопроса я считаю столь же срочным делом, как и урегулирование германского. Занятие войсками оккупационных зон, которые были в принципе согласованы Европейской Консультативной Комиссией, ввод национальных гарнизонов в Вену и учреждение Союзнической Комиссии по Австрии должны иметь место одновременно с аналогичными мероприятиями в Германии. Поэтому я придаю величайшее значение урегулированию нерешенных австрийских вопросов с тем, чтобы одновременно ввести в действие все соглашения по германским и австрийским делам».