Отечественная война 1812 года. Школьная хрестоматия

М. Г. Граф Алексей Андреевич! Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска. Больно, грустно, и вся армия в отчаянии. Это самое важное место понапрасну бросили. Я с моей стороны просил лично его убедительнейшим образом, наконец, и писал, но ничто его не согласило. Я клянусь вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержал с 15 тыс. более 35 часов и бил их, но он но хотел остаться и 14 часов. Это стыдно, и пятно армии нашей, а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика — неправда; может быть около 4000, не более, но и того нет. Хотя бы и десять, как быть — война; но зато неприятель потерял бездну. Наполеон, как ни старался, и как жестоко ни форсировал и даже давал и обещал большие суммы награждения начальникам только ворваться, но везде опрокинуты были. Артиллерия наша, кавалерия моя истинно так действовали, что неприятель стал в пень. Что стоило еще оставаться 2 дня, по крайней мере; они бы сами ушли: ибо не имели воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не отступит, но вдруг прислал диспозицию, что он в ночь уходит. Таким образом воевать не можно, и мы можем неприятеля привести скоро в Москву. В таком случае не надо медлить Государю: где что есть нового войска, тотчас собрать в Москву, как из Калуги, Тулы, Орла, Нижнего, Твери, где они только есть, и быть московским в готовности. Я уверен, что Наполеон не пойдет в Москву скоро: ибо он устал, кавалерия его тоже, и продовольствие его нехорошо. Но на сие и смотреть не должно, а надо спешить непременно готовить людей, по крайней мере, сто тысяч, с тем, что если он приблизится к столице, всем народом на него навалиться, или разбить, или у стен Отечества лечь. Вот как я сужу: иначе нет способу. Слух носится, что вы думаете о мире, чтобы помириться. Боже сохрани; после всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений — мириться. Вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас на стыд поставит носить мундир. Ежели уж так пошло — надо драться, пока Россия может; и пока люди на ногах: ибо война теперь не обыкновенная, а национальная; и надо поддержать честь свою и все слова манифеста и приказов данных; надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству, но генерал не то что плохой, но дрянной — и ему отдали судьбу всего нашего отечества... Я, право, с ума схожу от досады, и простите меня, что дерзко пишу. Видно, тот не любит Государя и желает гибели нам всем, кто советует заключить мир и командовать армией министру. Итак, я пишу вам правду. Готовьтесь ополчением: ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собой гостя. Большое подозрение подает всей армии флигель-адъютант Вольцоген: он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он все советует министру. Министр на меня жаловаться не может: я не токмо учтив против его, но повинуюсь как капрал, хотя и старее его Это больно. Любя моего благодетеля и Государя, повинуюсь. Только жаль Государя, что вверяет таким славную армию. Вообразите, что нашей ретирадой мы потеряли людей от усталости и в гошпиталях более 15 тыс., а ежели бы наступали, того бы не было.

Скажите ради Бога, что наша Россия, мать наша, скажет, что так страшимся, и за что такое доброе и усердное отчество отдавать сволочам, и вселять в каждого подданного ненависть, что министр нерешителен, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно, и ругают его насмерть. Бедный Пален от грусти в горести умирает, Кноринг умер кирасирский вчерась. Ей Богу беда, и все от досады и грусти с ума сходят. Спешите присылать нам больше людей на укомплектование; милицию лучше раздать нам в полки; их перемешаем и гораздо лучше, а ежели одних пустить — плохо будет. Давайте и конных — нужна кавалерия. Вот мое чистосердечие. Завтра я буду с армией в Дорогобуже и там остановлюсь. И первая армия за мною тащится. Не смел остаться с 90 тыс. у Смоленска. Ох, грустно, больно: никогда мы так обижены и огорчены не были, как теперь. Вся надежда на Бога. Лучше пойду солдатом в суме воевать, нежели быть главнокомандующим и с Барклаем. Вот, вашему сиятельству всю правду описал, яко старому министру, а ныне дежурному генералу и всегдашнему доброму приятелю. Прочтите и в камин бросьте.

Почти то же самое Багратион писал 14 августа Ростопчину, сделав к своему письму следующую характерную приписку:

Р. 5. От Государя ни слова не имеем; нас совсем бросил. Барклай говорит, что Государь ему запретил давать решительные сражения и все убегает. По-моему, видно, Государю угодно, чтобы вся Россия была занята неприятелем. Я же думаю, что русский и природный царь должен наступательный быть, а не оборонительный — мне так кажется. Простите, что худо писано и во многих местах замарано, спешил, и мочи нет от усталости.

ПОЛКОВОДЕЦ

(Барклай де Толли)

У русского царя в чертогах есть палата:

Она не золотом, не бархатом богата,

Не в ней алмаз венца хранится под стеклом;

Но сверху до низу, во всю длину, кругом,

Своею кистию свободной и широкой

Ее разрисовал художник быстроокий.

Тут нет ни сельских нимф, ни девственных мадонн,

Ни фавнов с чашами, ни полногрудых жен,

Ни плясок, ни охот; а все плащи, да шпаги,

Да лица, полные воинственной отваги.

Толпою тесною художник поместил

Сюда начальников народных наших сил,

Покрытых славою чудесного похода

И вечной памятью двенадцатого года.

Нередко медленно меж ними я брожу,

И на знакомые их образы гляжу.

И, мнится, слышу их воинственные клики.

Из них уж многих нет, другие, коих лики

Еще так молоды на ярком полотне,

Уже состарились и пикнут в тишине

Главою лавровой. Но в сей толпе суровой

Один меня влечет всех больше. С думой новой

Всегда остановлюсь пред ним и не свожу

С него моих очей. Чем долее гляжу,

Тем более томим я грустию тяжелой.

Он писан во весь рост. Чело, как череп голый,

Высоко лоснится, и, мнится, залегла.

Там грусть великая. Кругом — густая мгла;

За ним — военный стан. Спокойный и угрюмый,

Он, кажется, глядит с презрительною думой.

Свою ли точно мысль художник обнажил,

Когда он таковым его изобразил,

Или невольное то было вдохновенье —

Но Доу дал ему такое выраженье.

О, вождь несчастливый! Суров был жребий твой:

Все в жертву ты принес земле тебе чужой.

Непроницаемый для взгляда черни дикой,

В молчаньи шел один ты с мыслию великой;

И в имени твоем звук чуждый не взлюбя;

Своими криками преследуя тебя,

Народ, таинственно спасаемый тобою,

Ругался над твоей священной сединою;

И тот, чей острый ум тебя и постигал,

В угоду им тебя лукаво порицал.

И долго укреплен могущим убежденьем,

Ты был неколебим пред общим заблужденьем:

И на полпути был должен, наконец,

Безмолвно уступить и лавровый венец,

И власть, и замысел, обдуманный глубоко,

И в полковых рядах сокрыться одиноко.

Там, устарелый вождь, как ратник молодой,

Свинца веселый свист заслышавши впервой,

Бросался ты в огонь, ища желанной смерти, —

Вотще! — О, люди! жалкий род, достойный слез и смеха!

Жрецы минутного, поклонники успеха!

Как часто мимо вас проходит человек,

Над кем ругается слепой и буйный век,

Но чей высокий лик в грядущем поколенье

Поэта приведет в восторг и умиленье!

А. С. Пушкин

Заметка А. С. Пушкина по поводу стихотворения «Полководец»