Отечественная война 1812 года. Школьная хрестоматия

Одно стихотворение, напечатанное в моем журнале, навлекло на меня обвинение, в котором долгом полагаю оправдаться. Это стихотворение заключает в себе несколько грустных размышлений о заслуженном полководце, который в великий 1812 год прошел первую половину поприща и взял на свою долю все невзгоды отступления, всю ответственность за неизбежные уроны, предоставя своему бессмертному преемнику славу отпора, побед и полного торжества. Я не мог подумать, чтобы тут можно было увидеть намерение оскорбить чувство народной гордости и старание унизить священную память Кутузова; однако ж, меня в том обвинили...

Неужели должны мы быть неблагодарны к заслугам Барклая де Толли потому, что Кутузов велик? Ужели, после 25-летнего безмолвия, поэзии не дозволено произнести его имя с участием и умилением? Вы упрекаете стихотворца в несправедливости его жалоб; вы говорите, что заслуги Барклая были признаны, оценены, награждены. Так, но кем и когда?.. Конечно, не народом, и не в 1812 году. Минута, когда Барклай принужден был уступить начальство над войсками, была радостна для России, но, тем не менее, тяжела для его стоического сердца. Его отступление, которое ныне является ясным и необходимым действием, казалось вовсе не таковым: не только роптал народ, ожесточенный и негодующий, но даже опытные воины горько упрекали его и почти в глаза называли изменником. Барклай, не внушающий доверия войску, ему подвластному, окруженный враждой, язвимый злоречием, но убежденный в самом себе, молча идущий к сокровенной цели и уступающий власть, не успев оправдать себя перед глазами России, останется навсегда в истории высокопоэтическим лицом.

Слава Кутузова не имеет нужды в похвале чьей бы то ни было, а мнение стихотворца не может ни возвысить, ни унизить того, кто низложил Наполеона и вознес Россию на ту ступень, на которой она явилась в 1813 году. Но не могу не огорчиться, когда в смиренной хвале моей вождю, забытому Жуковским, соотечественники мои могли подозревать низкую и преступную сатиру на того, кто некогда внушил мне следующие стихи, конечно, недостойные великой тени, но искренние и излиянные из души: «Перед гробницею святой».

***

Захват Смоленска означал громадный успех Наполеона, поскольку других таких укрепленных пунктов на пути к Москве уже не было.

ОСТЕРМАН-ТОЛСТОЙ Александр Иванович (1770—1857) – русский военный деятель, генерал-адъютант, генерал от инфантерии (1817), граф. Сын генерал-поручика И. М. Толстого и правнук графа А. И. Остермана. Участвовал в русско-турецкой войне 1787—1791. Командовал дивизией в войне с Францией 1805—1807. Во время Отечественной войны 1812 командовал пехотным корпусом, под Островной успешно сдерживал наступление противника. Активно участвовал в Бородинском сражении, сменив корпус Раевского в центре позиции. На военном совете в Филях высказывался за оставление Москвы. Участвовал в контрнаступлении, а затем в кампаниях 1813—1814, отличился под Бауценом и особенно под Кульмом, отразив наступление французского корпуса. В этом сражении потерял руку. С 1816 командовал Гренадерским корпусом, с 1817 – в отставке.

Из московских настроений

Двенадцатого августа москвичи с ужасом узнали об оставлении русскими армиями Смоленска. Путь французов к Москве становился облегченным. Толковали о возникшей с начала похода неурядице в русском войске, о раздоре между главными русскими вождями, Багратионом и Барклаем де Толли. Этому раздору молва приписывала и постоянное отступление русских войск перед натиском наполеоновских полчищ. Светские остряки распевали сатирические куплеты, сложенные на этот счет поклонниками недавних кумиров, которых теперь все проклинали.

Осторожного и медлительного Барклая де Толли, своими отступлениями завлекшего Наполеона в глубь раздраженной страны, считали изменником. Некочорые презрительно переиначивали его имя: «Болтай да и только».

В имени соперника Барклая, Багратиона, искали видеть настоящего вождя и спасителя родины: «Бог-рати-он». Но последовало назначение главнокомандующим всех армий опытного старца, недавнего победителя турок, князя Кутузова. Эта мера вызвала общее одобрение. Знающие, впрочем, утверждали, что Государь, не любивший Кутузова, сказал по этому поводу: «Общество желало его назначения, я его назначил; что до меня, я в этом умываю руки».

Когда имя Наполеона стали, по Апокалипсису, объяснять именем Аполлиона, кто-то подыскал в том же Апокалипсисе, будто антихристу предрекалось погибнуть от руки Михаила. Кутузов был также Михаил. Все ждали скорого и полного разгрома Бонапарта.

Москва в это время, встречая раненых, привозимых из Смоленска, более и более пустела. Барыни, для которых, по выражению Ростопчина, «отечеством был Кузнецкий Мост, а царством небесным — Париж», в патриотическом увлечении спрашивали военных: «скоро ли генеральное сражение?» — и путая хронологию и события, восклицали: «Выгнали же когда-то поляков Минин, Пожарский и Дмитрий Донской». — «Сто лет вражья сила не была на русской земле, и вдруг!» — негодовали коренные москвичи-старики. «И какая неожиданность: в половине июня еще редко кто и подозревал войну, а в начале июля уже и вторжение». Часть светской публики, впрочем, еще продолжала ездить в балет и французский театр. Другие усердно посещали церкви и монастыри. Певца Тарквинио и недавних дамских идолов — скрипача Роде и красааца-пианиста Мартини стали понемногу забывать, среди толков об убитых и раненых, в заботах об изготовлении бинтов и корпии, а главное — о мерах к оставлению Москвы. Величием Наполеона уже не восторгались. Декламировали стихи французских роялистов: «О, государь, ты ищешь правосудия!» и русские патриотические ямбы: «О, дерзкий Коленкур, раб корсиканца злого!» ...Государя Александра Павловича, после его решимости не оставлять оружия и не подписывать мира, пока хоть единый французский солдат будет на русской земле, перестали считать только идеалистом и добряком. «Увидите, — радостно говорил о нем Ростопчин, как все знали, бывший в личной, непосредственной переписке с государем: — среди этой бестолочи и общего упадка страны идеальная повязка спадет с его добрых глаз. Он начал Лагарпом, а, помните, кончит Аракчеевым; подберет вожжи распущенной родной таратайки»... Переписывалась чья-то сатира на порабощенную Европу, где говорилось:

А там на карточных престолах

Сидят картонные цари!..

Г. Данилевский

ПОСЛЕ ВЗЯТИЯ СМОЛЕНСКА

Ф. В. Ростопчин – П. И. Багратиону

Я не могу себе представить, чтобы неприятель мог придти в Москву. Когда бы случилось, чтобы вы отступили к Вязьме, тогда я примусь за отправление всех государственных вещей и дам на волю каждого убираться, а народ здешний, по верности к государю и любви к отечеству, решительно умрет у стен московских, а если Бог ему не поможет в его благом предприятии, то, следуя русскому правилу: не доставайся злодею, — обратят город в пепел, и Наполеон получит вместо добычи место, где была столица. О сем не дурно и ему дать знать, чтобы он не считал на миллионы и магазейны хлеба, ибо он найдет уголь и золу. Обнимаю вас дружески и по-русски от души, остаюсь хладнокровно, но с сокрушением от происшествий. Вам преданный граф Ростопчин.

КИВЕР (польск. kiwior) — высокий головной убор с круглым дном, козырьком, подбородочным ремнем и различными украшениями, существовавший в русской и иностранных армиях в 19 — нач. 20 вв.

В Москве

С той минуты, как взятие Смоленска сделалось известным в Москве, многие лица решились уехать оттуда; другие же удовольствовались тем, что держали наготове своих лошадей и экипажи. Благодаря заблаговременно принятым мерам и точному исполнению отданных мною приказаний, я не взял ни одной лошади у частных людей и не говорил, кому бы то ни было, что надо уезжать; но я напустил не мало страху, давая понять, что опасно оставаться еще долее, и указывая на возможность такого стечения обстоятельств и событий, которое заставит меня реквизировать для армии всех лошадей, находящихся в Москве. Иностранцу покажется невероятным, что 9 уездов Московской губернии, которых неприятель не занимал, доставили с 15-го но 30-е августа 52 тыс. лошадей, с таким же количеством подвод, из которых, конечно, и половина не возвратилась их владельцам. Когда зажиточное население стало выезжать через заставы: ярославскую, владимирскую, рязанскую и тульскую, то беспокойство и волнение взбудоражили все головы и наполнили их химерами. На этот раз волнение было гораздо посильнее, чем в 1807 г., когда беспокойство жителей выражалось подобным же образом. Город наполнился слухами о чудесных явлениях и о голосах, слышанных на кладбище, а также пророчествами, которые пускали в ход, сопоставляя некоторые выражения или некоторые слова из священного писания. Отыскали в Апокалипсисе пророчество о падении Наполеона и о том, что северная страна, которую страна южная придет покорять, будет избавлена избранником Божиим, имя коему Михаил. На утешение верующим, и Барклай, и Кутузов, и Милорадович были Михаилы. По этому поводу происходили и споры, так как народ, за несостоятельностью Кутузова, желал видеть избавителя в великом князе Михаиле. Каждый день в часы моего приема являлось несколько человек с библиями под мышкою; они с таинственным видом объясняли мне разные тексты, подносили мне молитвы собственного сочинения, просили об учреждении крестных ходов, и архиерей совершил один такой ход, — что занимало народ в течение целых суток. Подозрения относительно иностранцев внезапно обратились в ненависть к ним, и уже двукратно составлялся план истребления их; но для осуществления этого плана ничего не было сделано, потому что иностранцы проживали по разным частям города, а те, которые злобствовали на них, сдерживались полицией, бывшею днем и ночью на ногах, а следовательно и готовою рассеять малейшие сборища. Иностранцы, особенно французы: коммерсанты, артисты и другие лица, проживавшие в Москве, держали себя очень осторожно, так как я, с самого начала войны, дал им предупреждение, через посредство их священников, которым я, по этому предмету, разослал циркуляр. Но русский народ всегда глядел на них косо, вследствие преимуществ, доставляемых им званием иностранца, и обвинял их в том, что они отнимают у него барыши от торговли и работы. Однажды утром гражданский губернатор Обресков пришел ко мне с заявлением, что имеет сообщить об открытии чрезвычайной важности, п при этом привел ко мне своего русского портного, человека отличного поведения, очень зажиточного и уж довольно старого. Человек этот, после нескольких вопросов г. Обрескова, пораженного, при свидании с ним, его расстроенным лицом, признался, что потерял сон и аппетит, — что многие из рабочих так же больны, как и он, и что они хотят французской крови. Обресков притворился одобряющим такое средство и заставил помянутого человека так разболтаться, что тот открыл ему, что имеет уже наготове 300 человек портных, и что надеется на другой день завербовать еще несколько сотен добровольцев, чтобы ночью перебить всех французов, проживавших на Кузнецком мосту (улица, где находятся иностранные магазины). Этот портной и передо мною повторил то же признание и те же подробности. Тогда я арестовал его, приставил к нему полицейского офицера, который не должен был выпускать его на улицу, и объявил портному, что он будет в ответе за всякое нарушение безопасности иностранцев; затем я послал фельдшера, который пустил ему кровь, — и он успокоился. Люди, завербованные этим портным, видя своего предводителя в заключении, уже не думали предпринимать этой ночной экспедиции, которая кончилась бы страшною резней и мятежом. Получив подобное доказательство тому, до какой степени народ был взволнован, я — для того, чтобы успокоить его и усыпить его ярость — приказал полиции представить мне список тех 40 человек иностранцев, которые были замечены по своим (неуместным) речам и дурному поведению. Я приказал арестовать их, и они среди белого дня были посажены на барку, отвезшую их в Нижний Новгород, под надзор полиции. По Москве я объявил, что то были иностранцы подозрительного свойства, которые удаляются (мною) согласно просьбе их соотечественников — людей честных. Мера эта, вынужденная обстоятельствами, спасла жизнь помянутым 40 пловцам; потому что, вероятно, они ушли бы вслед за армией Наполеона и погибли бы во время ее отступления.

Два купца, беседовавшие ночью у открытого окна нижнего этажа, услышали на улице спор между собою (каких-то) двух людей. Один из спорящих заявлял, что пора поджечь некоторые московские кварталы, ударить в набат и начать грабеж. Другой возражал, что надо обождать известий о сражении, которое должно произойти, и что к тому же теперь полная луна. Купцы, услыхав такие речи, выскочили из окна, бросились за заговорщиками и успели схватить одного из них. Его привели ко мне в полночь; то был мелкий московский мещанин, торговавший по деревням в разнос. Сначала он заперся во всем и даже жаловался на произведенное над ним насилие. Тогда я ввел его в мой кабинет и там без свидетелей, отсчитав 500 руб. ассигнациями, положил их на стол. Потом поклялся я этому человеку перед образом, что ничего дурного ему не сделаю, кроме разве высылки из города, и что он получит эти 500 руб., если откроет мне заговор и откроет соучастников. Арестованный держал меня в недоумении битых два часа. Он хотел сознаться, но не доверял мне, постоянно повторяя: «Хорошо, я-то скажу, да вы мне денег этих не дадите, и я тогда пропал». Наконец, я объявил ему, что если он не хочет быть спасенным и получить обещанную сумму, то я предам его в руки полиции, и что через четыре часа его подвергнут пытке. Он сдался и объявил, что их всех с дюжину человек (всех мерзавцев); что они намеревались сделать поджог, ударить в набат и во время общего переполоха и суматохи, пойти грабить самые богатые магазины. Товарищ, говоривший с ним на улице, был вольноотпущенный дворовый человек. Напали и на его следы, и успели его поймать на некотором расстоянии от города; но он успел предупредить других своих товарищей, которые и убежали. Успели захватить лишь троих. Они были посажены в острог, а затем усланы вместе с (другими) преступниками. Что касается того человека, который открыл заговор, то он получил 500 руб. и уехал в Оренбург, где, однако, был оставлен под наблюдением. Так как в замыслах о поджоге играл роль и набат, то надо было лишить злонамеренных людей такого средства распространять тревогу. Ранним утром отправился я к архиерею для совещания о принятии необходимых мер. Он послал строгое приказание священникам: хранить ключи от колоколен у себя и снять веревки, протянутые к их домам от колокольни, чтобы звонить к утрене и вечерне; но так как двери у многих колоколен были в плохом состоянии, то я и поручил это дело всем моим квартальным надзирателям, и в течение дня 93 такие двери были исправлены и снабжены запорами. Я был доволен, а город остался спокоен, потому что не знал о заговоре поджигателей и не понимал причин моей заботливости о дверях и запорах московских колоколен.

Гр. Ф. Ростопчин

***

В исходе июля государь отправился из Москвы в Петербург, и я за ним... На пути видел я удивившее меня явление: день был ясен: на чистом небе приметны были только два облака, из которых одно имело точное подобие рака с головой, хвостом, протянутыми лапами и разверстыми клешнями; другое так похоже было на дракона, как бы на бумаге нарисовано. Увидя их, я удивился такому их составу и стал смотреть на них пристально. Они сближались одно с другим, и когда голова дракона сошлась с клешнями рака, то она стала бледнеть, распускаться, и облако потеряло прежний свой вид. Казалось, рак победил дракона, и не прежде, как минут через пять, и сам разрушился. Сидя один в коляске, долго размышлял я: кто в эту войну будет рак и кто дракон? Напоследок пришло мне в голову, что рак означал Россию, поелику оба сии слова начинаются с буквы Р, и эта мысль утешала меня всю дорогу.