Отечественная война 1812 года. Школьная хрестоматия
Шрифт:
На пепелище
Как я вошла в Москву, такой ужас! По улицам валяются мертвые тела, такие уже черные, что просто страшно на них глядеть, да тут же валяются мертвые лошади, не прибирают их, смрад такой распустили по улице.
До своего дома добралась я хорошохонько, прошла набережной да Каменным мостом, вхожу на двор... вижу, ни живой души: дом обгорел, наших там никого нет. Должно быть, все уже перебрались в подмосковную. Вспомнила я про кладовую в подвале, хотелось мне посмотреть, цело ли наше добро — дверь выломана; думаю: «Ничего, у нас стена там выложена да замазана, хоть и взошли — авось не догадались». Как я спустилась по ступенькам, мне пух в лицо!.. Ничего не видать, утерлась; вижу, вся в пуху и попала в пух по колени, а стена новая, вижу,
А как я после узнала, вытаскали не французы, а наши русские. Пока наш дом не горел, в нем стоял какой-то начальник; наши домашние там оставались и рассказывали, что с французами жить было очень хорошо; они жили тихо, смирно, никого не обижали, только иногда пошлют что-нибудь им принести, и мальчишки наши тоже были у них на посылках. А коли добудут чего много, сами поделятся и ребятишек чем-нибудь приласкают за то, что в посылки ходят.
Да еще кто украл-то! Наш знакомый сосед... он просил к нам его добро спрятать. Он был от Шульгиных, его Федотом звали. Так приставал, что мы его пожалели; кирпичей двадцать скинули, потому что стена была почти докладена, а его сундук не проходил. Он-то нам за наше доброе дело и заплатил злом. А что он украл, это верно, потому что после разорения видели у него и наши платья, и наши одеяла, и кое-что другое... Постояла я тут, погоревала. Как быть — ночевать одной страшно и спешила выйти, пока еще не смеркалось. Дни-то уж коротки были, того и гляди, что будет смеркаться, а мне надобно было пробираться к загородному двору... По той же дороге назад пошла, нельзя: на Каменном мосту стоит пикет — все французы, и никого не пропускают ни взад, ни вперед. Утром ходи сколько хочешь, а около вечерен расставляли везде пикеты. Я торопилась дойти до Москворецкого моста. Москворецкий мост был снесен. Я пошла плутать по улицам; я улиц и так не знала, а тут уж их никак не узнаешь и примет на найдешь. Везде голо, везде черно, только торчат трубы да печи обгорелые, да виднеются своды да подвалы; а жилье все сгорело.
Плутала я долго и зашла сама не знаю куда, поутру и к мосту дороги не найду. Опять целый день ходила, все дороги не найду, и устала, и проголодалась, другие сутки не емши, насилу ноги таскаю; опять смеркалось, ночлега себе не придумаю — стоит пень обгорелый, я на него села; думаю, вот тебе, Дуняша, и ночлег — воздушным плетнем обнесу да небом покроюсь. Мне кажется, я весь этот пенушек облила своими слезами.
Стало уже совсем темно; слышу, идут двое; я испугалась и прижалась — авось меня не разглядят. Идут прямо ко мне и увидали. Один спрашивает: «Кто ты?» — «Я, батюшка». — «Да кто ты такая?» — «Сой-моновых господ, говорю, батюшка, вот другие сутки плутаю не емши: макова зерна в рот не пропустила». — «Поди за мною». Я встала и пошла...
Он меня проводил и довел до самой калитки загородного двора; мы с ним дорогой разговорились; он был купец богатый — у него один дом сгорел, а в другом доме стоял французский генерал; от того-то он ничего не боялся.
Ну, пришла я на загородный двор, сказала Настасье, что своих никого не нашла... а потом и стала сбираться с Андреем в наше Теплое , всего 80 верст от Москвы. Дорогу-то я знала. Тут была старушка старенькая-старенькая; вижу, она сбирается в дорогу — я к ней. «По какой дороге ты пойдешь?» — «В Тверскую заставу прямо на Воскресенск». — «Мне тоже в Воскресенск, и потом своротить в сторону, зайти к своим родным, узнать, все ли живы да здоровы. Хоть половину дороги пойду не одна, а оттуда меня родные к мужу проводят».
Только у меня не было ни гроша денег на дорогу, а у старухи было 25 рублей, все медными в мешке; где-то она их набрала. «Слушай, голубушка, — говорит мне старушка, — ты помоложе меня; пособи мне деньги нести; зато я тебя буду дорогой поить да кормить, да за ночлег платить». Мешок тяжелый такой, что делать, пришлось на себе нести.
Вышли мы раненько из Москвы в самый Покров день. Слышим, ударяют к заутрене. Перекрестились и пошли. Заутрени уже служили и часы, и вечерни, а обедни еще нигде не служили, затем, что антиминсов не было: вес были отобраны и увезены, чтобы не хватали их нечистыми руками. Бонапарту хотелось, чтобы в церквах служба была, в тех, которые еще остались чисты; а то в других стояли лошади, как в конюшнях. Ну, так и велел Бонапарт всех попов ловить, где ни попадутся; поймают дьякона на место попа — все равно и тот годится, и велят ему обедню служить. А ведь французу все равно, ничего не понимает! Так и начали служить в церквах, где заутреню, где часы. Бонапарт был всем доволен, лишь бы только была служба, а нам как было отрадно, когда стали благовестить и по церквам службу справлять. Подошли мы к Каменному мосту еще рано, только что пикет сняли. (А пикет ставили только в вечерню на ночь, чтобы в Кремль никого не пропускать.) Идут к нам навстречу такие все молодцы, все французы, такие бравые, так одеты хорошо — на шапках у них хвосты из гривы, длинные, распредлинные!.. А из себя-то какие молодцы, весело смотреть, даром что французы. А уж эти новобранцы их! Бывало, норовят ограбить да отколотить. Они спросили, куда мы. «Домой». — «Карашо, ален» — да еще и поклонились нам, такие славные, а «ален» по-ихнему значит: проходи домой (мы уже понимали). Дошли мы до Тверской заставы, старушка, я да Андрюшка-деверь, да за нами еще шли человек 70 все по одной дороге. У заставы караул, французы спрашивают, куда мы. Мы опять говорим: домой. Пропустили было совсем, да солдат увидал у меня полхлеба, не то что белый, а просто ржаной (они и ржаному-то рады были). Он у меня хлеб отнимает; я ему показываю на Андрея и говорю, что это мальчику на дорогу и что мальчик мой. А он-то мне: «Ты нет мадам, а мамзель». А я спорю: «Мадам и мальчик мой». Эти французы такие добрые! Сам голоден, отломил себе только кусочек, а хлеб отдал Андрею.
Вышли мы из Тверской заставы — тут все рассыпались, кто пошел вправо, кто влево. Во всех деревнях все солдаты, уж мужиков нет, выбрались подобру-поздорову. Шли мы своей дорогой, нас не трогали...
Рассказ дворовой женщины
ВОРОНА И КУРИЦА
Когда Смоленский князь
Противу дерзости искусством воружась,
Вандалам новым сеть поставил
И на погибель им Москву оставил;
Тогда все жители, и малый и большой,
Часа не тратя, собралися
И вон из стен московских поднялися,
Как из улья пчелиный рой.
Ворона с кровли тут на эту всю тревогу
Спокойно, чистя нос, глядит.
«А ты что ж, кумушка, в дорогу?» —
Ей с возу курица кричит:
«Ведь говорят, что у порогу
Наш супостат».
— «Мне что до этого за дело?» —
Вещунья ей в ответ: «Я здесь останусь смело;
Вот ваши сестры — как хотят:
А ведь ворон ни жарят, ни варят;
Так мне с гостьми немудрено ужиться;
А, может быть, еще удастся поживиться
Сырком, иль косточкой, иль чем-нибудь.
Прощай, хохлаточка, счастливый путь!»
Ворона, подлинно, осталась;
Но вместо всех поживок ей,
Как голодом морить Смоленский стал гостей,
Она сама к ним в суп попалась.
Так часто человек в расчетах слеп и глуп:
За счастьем, кажется, ты по пятам несешься,
А как на деле с ним сочтешься, —
Попался, как ворона, в суп!
И. Крылов
Французы входили в дома и, производя большие неистовства, брали у хозяев не только деньги, золото и серебро, но даже сапоги, белье и, смешнее всего, рясы, женские шубы и салопы, в коих стояли на часах и ездили верхом. Нередко случалось, что идцщих по улицам обирали до рубахи, а у многих снимали сапоги, капоты, сюртуки; если же находили споротивление, то с остервенением того били, и часто до смерти.