Отечественная война 1812 года. Школьная хрестоматия

Полина, которой надоели и трусливые предсказания, и глупое хвастовство соседей, жадно слушала суждения, основанные на знании дела и беспристрастии. От брата получала она письма, в которых толку невозможно было добиться; они были наполнены шутками умными и плохими, вопросами о Полине, пошлыми уверениями в любви и проч. Полина, читая их, досадовала и пожимала плечами. «Признайся, — говорила она, — что твой Алексей препустой человек. Даже в нынешних обстоятельствах, с поля сражения, находит он способ писать ничего незначащие письма; какова же будет мне его беседа в течение тихой семейной жизни?» Она ошибалась. Пустота братниных писем происходила не от его собственного ничтожества, но от предрассудка, впрочем, самого оскорбительного для нас. Он полагал, что с женщинами должно употреблять язык, приноровленный к слабости их понятий, и что важные предметы до нас не касаются. Таковое мнение везде было бы невежливо, но у нас оно и глупо. Нет сомнения, что русские женщины лучше образованы, более читают, более мыслят, нежели мужчины, занятые Бог знает чем.

Разнеслась весть о Бородинском сражении. Все толковали о нем, у всякого было самое верное известие, всякий имел список убитым и раненым; брат нам не писал. Мы чрезвычайно были встревожены. Наконец, один из развозителей всякой всячины приехал нас известить о его взятии в плен, а между тем шепотом объявил Полине о его смерти. Полина глубоко огорчилась. Она не была влюблена в брата и часто на него досадовала, но в эту минуту видела она в нем мученика, героя и оплакивала в тайне от меня. Несколько раз я заставала ее в слезах. Это меня не удивляло; я знала, какое болезненное участие принимала она в судьбе страждущих нашего Отечества. Я не подозревала еще, что было причиной ее горести.

Однажды утром я гуляла в саду; подле меня шел Синекур. Мы разговаривали о Полине. Я заметила, что он глубоко чувствовал ее необыкновенные качества, и что ее красота сделала на него сильное впечатление. Я, смеясь, дала ему заметить, что положение его самое романическое... Раненый рыцарь влюбляется в благородную владетельницу замка, трогает ее сердце и, наконец, получает ее руку. «Нет, — сказал мне Синекур, — княжна видит во мне врага России и никогда не согласится оставить свое Отечество». В эту минуту Полина показалась в конце аллеи; мы пошли к ней навстречу. Она приближалась скорыми шагами. Бледность ее меня поразила. «Москва взята!» — сказала она мне, не отвечая на поклон Синекура. Сердце мое сжалось, слезы потекли ручьем. Синекур молчал, потупя глаза. «Благородные, просвещенные французы, — продолжала она голосом, дрожащим от негодования, — ознаменовали свое торжество достойным образом. Они зажгли Москву — Москва горит уже два дня». — «Что вы говорите?! — закричал Синекур. — Не может быть!» — «Дождитесь ночи, — отвечала она сухо: — может быть, увидите зарево». — «Боже мой! Он погиб! — сказал Синекур: — Как? Разве вы не видите, что пожар Москвы есть гибель всему французскому войску, что Наполеону негде, нечем будет держаться, что он принужден будет скорее отступить сквозь разоренную, опустевшую дорогу, с войском, расстроенным и недовольным. И вы могли думать, что французы сами изрыли себе ад; русские, русские зажгли Москву! Ужасное, варварское великодушие. Теперь все решено: ваше Отечество вышло из опасности; но что будет с нами, что будет с нашим императором!» Он оставил нас. Полина и я не могли опомниться. «Неужели, — сказала она, — Синекур прав, и пожар Москвы — наших дело? Если так... О, мне можно гордиться именем россиянки! Вселенная изумится великой жертве! Теперь и падение паше мне не страшно — честь наша спасена; никогда Европа не осмелится уже бороться с народом, который рубит сам себе руки и жжет свою столицу». Ее глаза так и блистали, голос так и звенел. Я обняла ее, мы смешали слезы благо-родного восторга и жаркие моления за Отечество. «Ты знаешь? — сказала мне Полина с видом вдохновенным: — Твой брат... он счастлив, он не в плену — радуйся: он убит за спасение России». Я вскрикнула и упала без чувств в ее объятия.

А. С. Пушкин

МАРШАЛЫ НАПОЛЕОНА

________________________

ГРУШИ Эммануэль де (1766-1847), маршал Франции (1815), маркиз, участник революционных и наполеоновских войн. Начав военную службу в 1792, Эммануэль Груши уже в 1795 был произведен в дивизионные генералы. Заняв в 1798 Турин, он принудил сардинского короля Карла-Эммануэля IV отречься от престола. Во время Итальянского похода Суворова в 1799 Груши участвовал в битве при Нови, где получил тринадцать ран и был взят в плен. Груши принимал активное участие в войнах 1800, 1806—1807, 1809 и 1812 годов. Вернувшись из похода в Россию, вышел в отставку, но в 1814 вернулся на военную службу. Людовик XVIII назначил Груши генерал-инспектором кавалерии. Во время «Ста дней» Груши перешел на службу к Наполеону, который назначил его пэром и произвел в маршалы. Груши принял активное участие в военной кампании 1815 года, войска под его командованием не успели подойти вовремя к Ватерлоо, что, по мнению Наполеона, явилось основной причиной поражения французов. После восстановления власти Бурбонов, Груши бежал в Америку. В 1819 король разрешил ему вернуться во Францию, но только после Июльской революции 1830 Груши было возвращено звание маршала и достоинство пэра.

В глуши России

Замечательно, что в самых захолустных, в самых отдаленных местах мерещились уже везде французы. Раз мы остановились для стирки белья в одной деревне Вологодской уже губернии. Едва вымыли белье и развесили его, как на колокольне раздался набат и крик: «Французы!». Как сумасшедший выбежал заседатель, схватил меня на руки и, приказав нести и других детей, посадил в незаложенную еще карету. Мигом запрягли каких-то лошадей, и мы поскакали. Затем скомкали кое-как сырое белье, и его, и невымытую посуду, и все побросали в повозки и также увезли, перебив при этом много посуды и переломав вещей. Вся суета оказалась потом напрасною, а что подало к ней повод, — не могли никак дознаться.

Дорога была утомительная и трудная, особенно в Грязовецком уезде по бревенчатой мостовой, и наши люди, помню, все говорили, что когда поймают Бонапарта, то осудят его, проклятого, на то, чтобы катать беспрестанно — взад и вперед по этой мостовой. Везде мы видели страшное отчаяние. Церкви были полны народом, молились на коленях, плача и рыдая. Редко проходило, чтобы женщины не падали в обморок или в истерику. В котором доме имелась Библия славянская, туда бегали справляться о предсказаниях, везде толковали о том, что будет с Россией, что сделает с ней Бонапарт.

Наконец добрались мы до Вологды, где назначено было нам остановиться для отдыха в ожидании дальнейших распоряжений. В Вологде нам наняли очень хорошую квартиру у соборного диакона, но мы разве утро проводили только дома, а то постоянно бывали у губернатора или у начальника инженерного округа. Живо помню сцены у Спаса Обыденного, как бывало не только церковь, но и вся площадь была полна народом, как губернатор выходил и читал известия о военных действиях, как вся площадь оглашалась рыданиями коленопреклоненного народа.

Отдохнув неделю, мы отправились через Тотьму в Великий Устюг, откуда должны были уже отправиться по зимнему пути в Архангельск. Но через три дня по прибытии в Устюг курьер привез нам приказание возвратиться в Вологду вследствие выхода французов из Москвы.

Д. Завалишин

ПАРТИЗАНЫ

Наказ партизана

Узнав, что в село Токареве пришла шайка мародеров, мы 2 сентября на рассвете напали на нее и захватили в плен девяносто человек, прикрывавших обоз с ограбленными у жителей пожитками. Едва казаки и крестьяне занялись разделом между собою добычи, как выставленные за селением скрытые пикеты дали нам знать о приближении к Токареву другой шайки мародеров. Это селение лежит на скате возвышенности у берега речки Вори, почему неприятель нисколько не мог нас приметить и следовал без малейшей предосторожности; мы тотчас сели на коней, скрылись позади изб и атаковали его со всех сторон с криком и стрельбою; ворвавшись в середину, мы еще захватили семьдесят человек в плен. Тогда я созвал мир и объявил ему о мнимом прибытии большого числа наших войск на помощь уездов Юхновского и Вяземского, роздал крестьянам взятые у неприятеля ружья и патроны, угоговорил их защищать свою собственность и дал им наставление, как поступать с шайками мародеров, числом их превышающих: «Примите их, — говорил я им — дружелюбно, поднесите с поклонами (ибо, не зная русского языка, поклоны они понимают лучше слов) все, что у вас есть съестного, а особенно питейного, уложите спать пьяными, и когда приметите, что они точно заснули, бросьтесь все на их оружие, обыкновенно кучею в угле избы или на улице поставленное, и совершите то, что Бог повелел совершить с врагами Христовой церкви и вашей родины. Истребив их, закопайте тела в хлеву, в лесу или в каком-нибудь непроходимом месте. Во всяком случае, берегитесь, чтобы места, где тела зарыты, не были приметны от свежей, недавно вскопанной земли; для того разбросайте на этом месте кучу камней, бревен; всю добычу военную, как мундиры, каски, ремни и прочее, — все жгите или зарывайте в таких же местах, как и тела французов. Эта осторожность потому вам нужна, что другая шайка басурманов, верно, будет рыться в свежей земле, думая найти в ней или деньги, или ваше имущество; но, открывши вместо того тела своих товарищей и вещи, им принадлежавшие, вас всех побьет и село сожжет. А ты, брат староста, имей надзор над всем тем, о чем я приказываю, да прикажи, чтобы на дворе у тебя всегда были готовы три или четыре парня, которые, когда завидят очень многое число французов, садились бы на лошадей и скакали бы в разные стороны искать меня, — я приду к вам на помощь. Бог велит православным христианам жить мирно между собою и не выдавать врагам друг друга, особенно чадам антихрист а, которые не щадят и храмов Божих! Все, что я вам сказал, перескажите соседям вашим». Я не смел дать письменного наставления из опасения, чтобы оно не попалось в руки неприятеля, который мог быть уведомлен о мерах, предложенных мною жителям для истребления мародеров.

Д. Давыдов

ПАРТИЗАН

Умолкнул бой. Ночная тень

Москвы окрестность покрывает;

Вдали Кутузова курень

Один, как звездочка, сверкает.

Громада войск во тьме кипит,

И над пылающей Москвою

Багрово зарево лежит

Необозримой полосою.

И мчится тайною тропой

Воспрянувший с долины битвы

Наездников веселый рой

На отдаленные ловиты.

Как стая алчущих волков,

Они долинами витают:

То внемлют шороху, то вновь

Безмолвно рыскать продолжают.

Начальник, в бурке на плечах,

В косматой шапке кабардинской,

Горит в передовых рядах

Особой яростью воинской.

Сын белокаменной Москвы,

Но рано брошенный в тревоги,

Он жаждет сечи и молвы,

А там что будет — вольны боги!

Давно незнаем им покой,

Привет родни, взор девы нежный;

Его любовь — кровавый бой,