Откровение Егора Анохина

Но все имеет конец: и горе, и радость. Счастье – не лошадь: не везет по прямой дорожке. Первое предупреждение, что счастье их зыбко, ненадежно, хрупко пришло в тридцать седьмом году: в марте Анохина арестовали.

3. Вторая чаша

Кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен.

Откровение. Гл. 13, ст. 10

Арестовали Егора неожиданно. Все шло хорошо, ни малейшего намека не было о каком-либо изменении к нему руководства угро, ничто не говорило об опасности. Позвали однажды в городской отдел НКВД будто бы по делу и там объявили об аресте, отправили в камеру, предложив подумать о своих преступных замыслах, взвесить свое положение и чистосердечно признаться. Два дня не трогали, два дня он маялся, думал о Настеньке: как она теперь там одна? Знает ли, где он? Представлял, как теперь мучается, страдает. На третий день повели на допрос. Следователя своего Анохин знал хорошо. Один раз, еще до Насти, вместе на рыбалку ездили, на Цну. Погуляли тогда славно. Следователь был мастак выпить, побалагурить. Свой парень. Звали его Василий Курбатов. Был он коренаст, круглолиц, курнос, темные волосы на его висках заметно серебрились, а под глазами набухли мешки. Он старательно делал вид, что не знаком с Егором, допрашивал строгим тоном и, видимо, сильно опасался, что Анохин напомнит ему о знакомстве. На первые формальные вопросы Егор отвечал быстро, серьезно, без фамильярности.

– Так, гражданин Анохин, у вас было время подумать о своих преступных замыслах против Советской власти. Надеюсь, вы понимаете, что чистосердечное признание смягчит вам наказание?

Вероятно, Курбатов ожидал, что Егор, как многие на его месте и как это бывало всегда, когда арестованным не объявляли, за что их держат в камере, начнет недоумевать, говорить, что не понимает, за что арестован, не знает, что от него хотят, и готовился к долгой работе с таким тертым и опытным человеком, как Анохин, но Егор неожиданно для следователя скомкал, спутал все его планы своими же первыми словами. Он сказал спокойно, делая голос для убедительности чуточку виноватым:

– Да, да, я понимаю, сам из органов… Влетела щука в вершу, нечего трепыхаться! Я все обдумал, взвесил и готов все выложить, написать… – Егор примолк на миг и закончил доверительно, обратился к Курбатову как к приятелю. – Понимаешь, Вася, вина моя перед Советской властью так велика, что она тебя неминуемо раздавит. Я расскажу, напишу все чистосердечно, но… самому Маркелину…

– Как же так? – растерялся Курбатов и живо положил ручку на стол. – Я твой следователь…

– Не суетись. Тут дело особой важности, ты сгоришь на нем… Разве тебе надоела твоя работа?

– Маркелин скажет, что я не справился, – пробормотал следователь.

– Маркелин тебе трижды спасибо скажет… Доложи ему, что припер меня к стенке фактами и сразу расколол, и я заявил, что выложу все только самому руководству. Дело, мол, очень секретное!

– Но протокол чист…

– Хорошо, пиши, я диктую.

Курбатов схватил ручку своими толстыми крепкими пальцами, придвинул протокол.

– Тигры любят мармелад, запятая… Нет, лучше тире, – продиктовал Анохин совершенно серьезно.

– Что это? – удивленно поднял глаза следователь.

– Пиши, пиши, Маркелин поймет, – приказал уверенно Анохин и продолжил медленно, как учитель на уроке, диктовать: – Тигры любят мармелад – люди ближнего едят. Точка. Ах, запятая, какая благодать кости ближнего глодать. Восклицательный знак. Записал? Теперь давай я распишусь… Вот так! – размашисто и твердо поставил он свою подпись. – Если ты это покажешь Маркелину сейчас, то через пять минут он будет здесь, – сказал Егор. – Можешь меня в камеру не отправлять, подержать здесь, чтоб не гонять конвой туда-сюда, не тратить время.

Все получилось так, как ожидал Анохин. Маркелин быстро примчался, вошел в комнату дознания не один, а со следователем Курбатовым. Егор встретил его со спокойным, даже несколько ироничным видом.

– В чем дело? Почему я понадобился? Почему нельзя следователю написать? – строго и раздраженно спросил Маркелин, но Анохин остро ухватил, что строгость и раздражение притворные, проскальзывала хорошо скрываемая потерянность перед неизвестностью, перед каким-то подвохом. Маркелин не глуп был. За протекшие три года в Тамбове он еще сильнее округлился. Щеки розовые, набухшие, подбородок отвис немного, и животик выпирать стал, сильно оттягивал ремень.

– Ухо у следователя покуда тонкое, боюсь лопнет от услышанного, – усмехнулся Анохин. Держался он твердо и хладнокровно. – Пусть Вася выйдет, ему рановато такое знать. Речь пойдет о секретах государственной важности. Уверен, о них ты немедля Ежову доложишь…

– Погоди там, – строго и хмуро кивнул Маркелин следователю и сел за стол. – Что у тебя? Говори! – приказал он, когда они остались одни.

– Плохо наше дело, – осклабился Анохин, глядя прямо в глаза Маркелину. – Придется мне все рассказать о нашем с тобой заговоре против Советской Родины!

– Каком заговоре? – ошалело смотрел Маркелин на Егора. – При чем здесь я?

– Как это при чем? Ты меня завербовал еще в двадцатом году, в Масловке, когда командовал продовольственным отрядом имени товарища Троцкого. Тогда мы были явные троцкисты, а потом тайные, и теперь вот уже три года ты руководишь в Тамбове подпольной троцкистской организацией. Я – рядовой ее член, знаю в Тамбове только тебя, хотя осведомлен, что нас в Тамбове не менее пятидесяти человек, знаю, что с центральным комитетом в Москве общаешься только ты. Цель организации: замена товарища Сталина товарищем Троцким. Вот все это мне придется описать… Не буду же я один за всех троцкистов отдуваться! Вот за этим я тебя и позвал. Зачем Курбатову знать о нашей организации, – снова ухмыльнулся Анохин.

– Ты с ума сошел! – прошептал ошеломленный Маркелин. Лицо его вытянулось, челюсть опустилась. А сам он весь как-то размяк, растекся на стуле, стал еще меньше.

– Брось, это ты с ума сошел, когда арестовывал меня. Ведь знал наверняка, что меня ни в чем обвинить нельзя…

– Сигнал был… письмо… – снова прошептал еще не пришедший в себя Маркелин. Он, видимо, лихорадочно соображал, как ему быть, как выпутаться, выкрутиться из так неожиданно осложнившегося дела.

– Анонимка?

– Да.

– Враг народа написал, – твердо сказал Анохин. – Явно хотел навредить советскому народу, убрать наиболее преданных партии людей!

– Но ты не коммунист…

– Я был им, и в душе остаюсь по сей день, – уверенно глядел Егор на растерянного Маркелина, у которого глаза стали потихонечку оживать, обмякшие плечи подниматься. Егор почувствовал, что он принял какое-то решение, по всей видимости, не очень хорошее для него, и добавил спокойно: – Кстати, я все это свое признание о подпольной организации и твоем руководстве изложил письменно и оставил надежному человеку. Понимал, что рано или поздно найдется враг народа, которому я встал на пути, защищая Советскую власть. Работа у меня такая, врагов себе плодить. Вот и подготовился… (Никакого письма в действительности, конечно, не было.) И если ночью, допустим, я вдруг умру в камере, то письмо немедленно пойдет в Москву, – улыбнулся доверительно Анохин. – А там, сам знаешь, как к таким сигналам относятся… Что же получится тогда? А вот что получится: бдительный человек просигналил в отдел НКВД. Бдительные сотрудники быстренько меня арестовали, и, чтоб я не выдал организацию, тебе ничего не оставалось, как втихаря придушить меня… Громкое будет дело! На всю страну прогремит – целую подпольную организацию в Тамбове раскрыли! – поднял вверх палец Егор, не спуская глаз с Маркелина. – Руководителю не срок горит, вышка! Смекаешь?

Маркелин молчал, тер лоб пальцами, думал, глядел в стол.

– Дело плевое. Чего голову ломать, – ухмыльнулся Анохин. – Отпускать надо меня, если своя голова дорога…

– А дальше? – взглянул на него сквозь пальцы Маркелин.

– А что дальше? Дальше ничего. Я же не дурак, чтоб трепаться об этом… Я понимаю, нам не просто станет по одним улицам ходить, но… Впрочем, я не против буду, если меня переведут куда-нибудь подальше от Тамбова с небольшим повышением… И забудем мы друг о друге…