Откровение огня
Шрифт:
«Разве я ставлю себя так уж высоко? Разве я хочу не минимума — всего только, чтоб не хватали, не мяли, как вещь? Но, может, в этом-то и ошибка, что я все еще чего-то хочу от этих людей?»
И вот вернулись Певуновы. Не увидев Аполлонию в темноте, Сонька крикнула:
— Эй, бобровская, как тебя… Ты здесь?
— Здесь, — отозвалась Аполлония.
Космохвостка зажгла лампу. Ее муж прошел к кровати тети Насти и, плюхнувшись на нее, рявкнул от удовольствия. Ходики, кровать — тетя Настя хотела жить не хуже бар.
— Так и
Аполлония встала и поплелась к печи.
— Да ты еще и хромая! — злилась дальше Сонька. — С рождения такая?
— Да нет. Недавно покалечилась.
Без спешки, но расторопно Аполлония зажгла печь. Сонька ее ловкость оценила.
— Как тебя звать? — спросила она.
— Поля, — назвалась Аполлония.
— Терпеть не могу это имя, — заявила Космохвостка. Я буду звать тебя просто «помощница». А ты зови меня товарищ Певунова. Ты где всегда спала?
— На полу. За печкой. С ребятами.
Певунова прошла к двери, ведшей в пристройку, и заглянула за нее.
— Ну и холодина. А здесь кто спал?
— Егорка с женой.
В пристройке была своя печка, сегодня еще не топленная.
— Теперь ты будешь здесь спать, — распорядилась новая хозяйка.
— Тогда я печь затоплю, — сказала Аполлония.
— Ни к чему сейчас эта возня, — заявила Сонька. — Так ночь поспишь. Ты вот что, сходи-ка за моими вещами. Знаешь, где Степан-слепец живет? Не знаешь? Ну а дом-то Игушиных уж найдешь? Нет?! Тебя что ж, здесь взаперти держали?
— Сама выходить не хотела.
— Ну точно как Степа. И он в своей норе так же сидит, только на партсобрания выбирается. Разница лишь, что он слепой, а ты хромая. Илюха, слышишь, какая парочка могла бы быть: он слепой, она хромая, клинышек к клинышку. А что, я могу перед отъездом поспособствовать, — забавлялась Сонька.
— Вы уезжаете? — вырвалось у Аполлонии.
— Уезжаем. Едем на самую главную стройку нашей страны. Слыхала о Турксибе?
— Нашла с кем о Турксибе говорить. Иди сюда, — позвал Космохвостку с койки муж.
— И когда вы уезжаете? — спросила Аполлония.
— Скоро. А вам — счастливо оставаться в вашем гадюшнике! Не вздумай после меня за дом цепляться. Я из него — и ты из него. Дом теперь сельсоветовский.
«Так или иначе, с места мне сниматься придется, — задумалась Аполлония. — И чем раньше найдется новое пристанище, тем лучше. Мое положение торопит. Еще немного, и его уже не скрыть…»
Сонька толкнула Аполлонию:
— Ты что, или не слышишь? Говорю тебе: иди к Степану-слепцу и принеси мои вещи.
Аполлония вышла из дому и обрадовалась белизне. В мир вернулись невинность и уют. Она успела только раз вздохнуть полной грудью, как из дома послышался визг Певуновой: новые хозяева резвились. Аполлония поспешила к калитке, чтобы побыстрее оторваться от голосов.
В горнице было темно. Степан сидел спиной к двери на табурете посреди комнаты и плел веревку. Разговаривая
с Аполлонией, он от своего дела не отрывался.— Что это ей загорелось? — вяло удивился он поручению Соньки. — Могла бы утром сама прийти и забрать, что ей надо. Вон ее сундук, у окна. Иди бери, что она тебе сказала. Мне-то что.
— Лампу бы зажечь, — стесняясь, попросила Аполлония.
— Зажигай. Лампа на столе.
Сундук был заполнен едва наполовину — не так много вещей оказалось у Космохвостки. Аполлония связала их в узелок, закрыла крышку и сообщила Степану, что готова.
— Готова, так иди.
— Что-нибудь передать от вас Соне?
— Все уже передано. Эй, постой-ка, ты или из Москвы?
— С чего вы взяли? Я из Боброва.
— Уж меня-то не дурачь. Я твой выговор слышу. Я сам из Москвы.
— Правда? — вырвалось у Аполлонии.
— Ты ведь ершовская батрачка?
«Кто ж разнес это по всему селу?..» — растерялась Аполлония и стала отнекиваться.
— Защищаешь, значит. Эх, рабское твое сознание, — буркнул Степан и снова взялся за работу.
Аполлония захромала дальше к двери.
— Ты в Москве-то что делала? — остановил ее на выходе слепец. — У господ, наверное, прислуживала?
— Мне надо идти, — сказала Аполлония и прошмыгнула в сени.
Певуновы спали. Аполлония прошла в тихий дом, легла в постель Егора и Груни и, накрывшись одеялом с головой, сама провалилась в глубокий сон. Проснулась она только под утро и услышала за стенкой новую возню супругов. Потом Сонька прощалась с мужем, возвращавшимся в Бобров. Она говорила, что будет ночами выть от тоски, торопила его с выездом на Турксиб, который задерживали какие-то дела, и требовала прислать с неким Толиком «колбаску» из райцентра.
Новая жизнь Аполлонии оказалось вполне сносной. Сонька дома бывала редко и многого от нее не требовала. Помимо ведения хозяйства «помощница» должна была ежедневно щупать живот своей хозяйки — той все казалось, что «Белка» лежит криво. Певунова верила, что родит девочку и она будет беленькой, потому и звала ее уже сейчас Белкой-Белочкой.
Белка много ворочалась.
— С характером будет девка, как и я, — горделиво повторяла Сонька.
— Говорят, если ребенок беспокойный — то это мальчик, — раз неосторожно сказала Аполлония.
— Не лезь ко мне со своей бабьей брехней! — разозлилась на нее Сонька. — У меня будет девка, или не ясно?
«А я хочу мальчика», — подумала Аполлония.
Толик появился в Посаде дней через шесть после отъезда Певунова. Аполлония приняла у него мешок, пахнущий копченой колбасой, и спрятала его в подпол, чтоб не подмывало открыть — а подмывало ее сильно. Сонька пришла как всегда вечером и, услышав о посылке, немедленно ее потребовала. Аполлония спустилась в подвал и оцепенела: мешок был со всех сторон прогрызен. «Как же я не подумала о мышах? Или это крысы? Певунова меня убьет». Сонька сверху торопила. Аполлония поднялась по лестнице настолько, чтобы передать мешок, и тотчас же спустилась обратно в подвал.