Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
В придорожной канаве Шурка срывает ромашку.
— Бак, бак, бак… выпусти собак, — бормочет он по привычке.
Черные крохотные букашки послушно выползают из мохнатой головки цветка. Шурка безжалостно расправляется с ними, потом гадает, ощипывая молочные лепестки:
— Привез — не привез… Привез — не привез…
«Обманывает, — думает он, — или еще попробовать?»
Но и на втором стебле пророчат лепестки то же самое.
Загоревал Шурка, даже леденцы перестал сосать.
— Ну, в последний разочек… — шепчет он, срывая новую ромашку.
И опять лепестки кончаются под страшное
С мольбой и ненавистью глядит Шурка на общипанную чашечку цветка. И вдруг — о счастье! — совсем незаметно притаился у желтка тонюсенький, острый, как кончик иголки, белый неразвернувшийся лепесток. Сковырнул его ногтем Шурка, торжествующе закричал:
— Привез!
Занятые разговорами, отец и мать не обращают на Шурку внимания. И хорошо, иначе пришлось бы сознаться, что означает эта ворожба на ромашке.
У Косого мостика, как въехать в село, отец надевает бутыльчатые сапоги, подышав перед этим на лакированные голенища и протерев их рукавом пиджака. Ставит на голову картуз и шествует к дому, важно раскланиваясь с соседями. Он ни с кем не останавливается покалякать, все дымит и дымит в усы «Трезвоном».
Шурка понимает, почему отец сейчас такой неразговорчивый: не положено питерщику вот так, сразу, лясы точить. Замирая от гордости, сидит Шурка на дрогах, на самом высоком узле, точно он сам приехал из Питера, и очень жалеет, что нет у него трости с серебряным набалдашником и не горят на пальцах перстни с драгоценными камнями.
Церемония переноса узлов и корзины в избу совершается, по обыкновению, с торжественной медлительностью. Отец сбрасывает пиджак, засучивает рукава рубахи, словно предстоит тяжелая и долгая работа. Каждый узел вносится в дом отдельно. Когда Шурка в пылу усердия берет сразу два узла и бежит с ними на крыльцо, мать сердито останавливает его:
— Положь! Сейчас же положь… уронишь!
Корзину они несут вдвоем с отцом, коромыслами согнув спины, и делают частые передышки на коротком пути. Из окошек соседних изб всем видать, как тяжела корзина.
И как всегда, не позже и не раньше, именно в это время у лип, что растут возле Шуркиной избы, появляются сельские мальчишки и девчонки, предводительствуемые Яшкой Петухом. Они молча приближаются к крыльцу и выстраиваются широким полукругом. Шурке известно, что это значит.
— Тятя, ребята пришли, — радостно докладывает он.
Усмехаясь, отец развязывает один из узелков, сыплет в подол Шуркиной рубашки мягкие, румяные крендели.
— По одному оделяй, — строго наставляет мать.
— Знаю!
Он выбегает на крыльцо, переглядывается с Яшкой и важно раздает всем по баранке.
— Спасибо, — благодарят ребята и немножко ждут еще. Бывает, сам питерщик выглянет на крыльцо, как ясное солнышко, и подарит на всех серебрушку.
На этот раз дело обходится без гривенника.
— У тяти мелких нет, — объясняет Шурка, и ребята расходятся.
Яшка засовывает в рот крендель и смачно жует. Он, как закадычный друг, получил украдкой от ребят двойную порцию и вдобавок несколько леденцов.
— Привез? — спрашивает он, надув веснушчатые щеки и от усердной жвачки шевеля ушами.
— Кажется… привез, — не совсем уверенно отвечает Шурка. Перед другом нельзя кривить душой, хотя похвастаться очень хочется. Обязательно
ружье… либо что позагвоздистее, — добавляет он на всякий случай.— Придешь к риге?
— Эге. После чаю.
— Стибри еще крендельков и конфетку.
Шурка дружески лягает Петуха в живот:
— Без тебя знаю!
Яшка уходит, а Шурка замечает у самой дальней липы Катьку Растрепу. Она сидит на корточках, спиной к Шурке, и учит ходить свою сестренку.
— Дыб — дыбок, Оля — беленький грибок… — тоненько поет она, растопыривая руки. — Ну, иди ко мне, иди!
Это она говорит сестренке, которая, перебирая ножонками — ступочками, боится оторваться от липы, а Шурке кажется — Катька зовет его. Он делает два неуверенных скачка к липе и тихонько свистит. Катька не оглядывается и еще громче, ласковее поет:
— Оля, дыб… белый гриб!
«И не надо, и не надо…» — думает Шурка, поворачивается на пятке и скачет к дому.
— Санька, чай пить! — зовет мать из окна.
Но ему не хочется пить чай и в избу идти не хочется. Он заходит за крыльцо, трогает удилища, приставленные к стене, потом смотрит в щелку.
Бросив сестренку, Катька стоит, прислонившись к липе. Огнем горят на солнце ее рыжие волосы. Катька жмурит зеленые глаза, точно плачет.
Шурка давно все простил и все позабыл. Он считает на ощупь леденцы в кармане. Но ему нельзя выходить из-за крыльца, а Катька сейчас уйдет, вон берет Олюшку на руки… А леденцов — четыре, и он не знает, что с ними делать.
Из подворотни выскакивает петух. Шурка, обрадовавшись, гонит его к липе. Катька опять садится на корточки и учит сестренку ходить.
Шурка гоняется вокруг липы за петухом и кричит:
— Петя, Петя, на конфетку!
А Катька поет:
— Дыб — дыб… Поди сюда, поди!
Петух не слушается Шурки, отказывается от гостинца и, распластав крылья, спасается через изгородь на гумно. А Олюшка не слушается Катьки, не хочет ходить и, притопывая, держится ручонками за липу.
— Эх, ты! — запыхавшись, говорит Шурка, пробегая мимо. — Учить не умеешь… Нянька!
Сказано так, что после этого можно и драться и разговаривать, смотря по настроению и обстоятельствам.
— Да она капризничает! — сердито отвечает Катька.
— Ничего не капризничает… Ставь на лужок.
— Да она упадет…
— Ничего не упадет. С печи роняла, а тут уж, подумаешь… Ну-ка, пусти!
Он ставит Олюшку на луговину и, отступив немного назад, показывает леденец.
— На! Поди сюда… На!
Олюшка тянется к леденцу, качнувшись, переступает разик, останавливается — и вдруг мелко и часто бежит по траве своими ступочками, падает в Шуркины руки и отнимает леденец.
— Вот и пошла! Вот и пошла! — кричит и смеется Шурка.
И Катька смеется и кричит:
— Пошла! Пошла!
Потом Шурка показывает Катьке крепко сжатый кулак.
— Угадай, что у меня в руке? — спрашивает он.
— Леденцы.
— Угадала! — раскрывает он ладонь и, помявшись, добавляет: — Тебе.
Потупившись, Катька шепотом говорит:
Спасибочко.
Глава XVII
ПИТЕРСКИЕ ПОДАРКИ