Открывая новые страницы...(Международные вопросы: события и люди)
Шрифт:
Если верно определение «человек пришел к нам из будущего», то оно верно именно по отношению к Чичерину. В нем была гармоничность, о которой мечтали умы Возрождения, именно таким, хочу предположить, могли видеть человека завтрашнего дня и Леонардо, и Рафаэль, и Микеланджело. И суть не только в гармоничном развитии интеллекта, который распространился на знание истории, литературы, живописи, музыки, искусства, русского и мирового, редкое постижение языков, многих европейских и частично восточных. Суть не только в этом, но и в столь же гармоничном сочетании интеллекта и нравственных достоинств личности — поистине он пришел к нам из будущего. В том, как он отдал всего себя революции, приняв образ жизни спартанца-подвижника, в том, как он добровольно отрекся от благ, которые оставили его состоятельные пращуры, отдав, как отмечалось,
Ничего не может быть парадоксальнее, чем сочетание душевных достоинств этого человека, сути его личности, мира его идеалов и надежд с качествами некоторых из тех, кто встал во главе страны после смерти Ленина. Тех, кто решил лишить Чичерина положения главы советской дипломатической службы, отодвинуть его — где-то в середине 20-х годов эта тенденция дает себя знать все заметнее.
Но с уходом Георгия Васильевича остались многие, кто были его сподвижниками, — чичеринская когорта. Для расправы с ними была изобретена специальная форма отставки, когда человека грубо отстраняли от дел. Эта форма была распространена на послов, пришедших в дипломатию из революции, — Б. Штейна, С. Аралова, Я. Сурица, многих других. В сущности, не избежал отстранения А. Луначарский, удостоенный посольского назначения, однако скончавшийся во Франции, так и не приступив к службе. Применялись и другие способы удаления с оперативной работы — был создан, например, институт советников, обремененный всем на свете, кроме реального дела.
Существенная оговорка: на смену тем, кто ушел, пришли новые. Была объявлена своеобразная мобилизация. Приближалась война, и этой мобилизации были сообщены темпы предвоенного времени. Из разных городов страны на Кузнецкий мост ехали молодые ученые, журналисты, инженеры, служащие, агрономы, учителя. Требование: знание языка, хотя бы элементарное. Была наскоро написана «История дипломатии», созданы курсы для подготовки дипломатических кадров. Никто из вновь пришедших не знал старых послов. Как на динозавров, смотрели на Коллонтай и Литвинова, которые время от времени появлялись на Кузнецком.
Разразилась война, и валом огня, валом смертельной опасности все предшествующее было отодвинуто… Надо сказать, что это новое поколение дипломатов видело свою задачу в спасении Отечества, и справедливо видело, действовало самоотверженно и многое сделало для Победы — было бы несправедливо это не видеть и тем более это недооценивать.
И только после войны, оборачиваясь назад, постигая прошлое нашей дипломатии, стали проникать в суть того, что означали для Кузнецкого моста многострадальные 30-е, по праву оценивая события, у которых одно название — трагедия.
Но мы обогнали время — вернемся, как велит хронология, к событиям, происшедшим раньше.
Массовая демобилизация чичеринских кадров, которая принимала размеры стихийные, была всего лишь прелюдией похода против посольского корпуса. Через год после смерти Георгия Васильевича был арестован Л. М. Карахан и вскоре расстрелян. Карахан, как было сказано, — первый и некоторое время единственный заместитель Чичерина в зоревые годы революции. Редко с кем из своих заместителей, которых позднее побывало множество, Георгий Васильевич работал в таком контакте, в таком дружеском согласии.
У Карахана был талант общения. Достаточно сказать, что Лев Михайлович в немалой степени привлек к Стране Советов виднейших деятелей зарубежного мира: Эррио, Ататюрка, Сунь Ятсена.
Н. Крестинский принадлежал к той группе наших политиков, которые росли вместе с революцией, назначался на важные посольские посты. Был взят под стражу едва ли не с первой группой дипломатов и расстрелян.
Михаил Кольцов какое-то время числился в кадрах наркомата, и не столько в качестве оперативного работника, сколько автора листовок к иностранным войскам, идущим на Страну Советов. Газетчик, всем периодам суток предпочитавший ночь, он обожал ночные телефонные разговоры с Чичериным — многие кольцовские идеи, относящиеся к новым и новым изданиям, на которые был скор «Огонек», родились в этих беседах. Опыт оперативной работы в Наркоминделе ему пригодился, когда он был своеобразным представителем советской стороны в испанской республиканской армии.
Человек превеликого мужества, прозорливый политик и, конечно, дипломат, знающий цену оперативной акции, он много сделал для сплочения интербригад. Был арестован вскоре после возвращения из Испании и расстрелян. В гряде посольских вершин одна из самых мощных заслуживает быть названной его именем.Полпред Ян Берзин, в сущности, ушел из жизни в расцвете сил — в 57 лет. Он был участником двух революций. Интеллигент, чьи познания в истории были огромными, он был выдвинут латышскими коммунистами на пост наркома просвещения республики, а с созданием Коминтерна стал одним из его секретарей. Человек высокого интеллекта, полиглот, он не без личного почина Чичерина был назначен полпредом в Финляндию, а затем в Австрию.
И в заключение о судьбе послов, которых я знал. Первое имя — Иван Майский, посол в Великобритании. Помню, как в пору моей службы корреспондентом «Красной звезды» встретил на военном аэродроме, занесенном обильным декабрьским снегом сорок первого года, летчика-инженера Павла Федрови, только что вернувшегося с Британских островов, и тот рассказал о бивуачном житье-бытье нашего посольства в Лондоне.
— Посол Майский был все эти месяцы со мной рядом, — говорил Федрови, — вместе ездили на базы польских летчиков, защищавших лондонское небо, вместе принимали боевые машины на танковом заводе… Кстати, он человек литературный — был редактором «Звезды», в дружбе с Шоу и Уэллсом!..
Последнее заинтересовало, не каждый посол мог похвастаться дружбой с Шоу и Уэллсом. И вот удача: когда работал над «Дипломатами», возникла проблема: «Кто знал Чичерина по его лондонской поре?» Люди бывалые подсказали: «Майский!.. Кстати, он только что вышел из тюрьмы — просидел три года. — И добавили не без печального юмора: — Выпустили и извинились, ошибка, мол… Ничего не скажешь, жест почти рыцарский: раньше держали и дольше, да не извинялись…»
И вот встреча в квартире Майских на улице Горького — квартира будто прослеживает путь посла в дипломатии: финская комната, японская и никаких следов недавних испытаний. Более чем гостеприимные хозяева: он и она, только у него завалившиеся щеки и глаза, больше обычного выступившие из орбит, но о происшедшем недавно ни слова… Извлек пакет писем от Шоу и Уэллса да еще связку корреспонденции от супругов Уэбб. Разговор о Чичерине — до полуночи.
Потом, когда работал над «Кузнецким мостом», ходил на улицу Горького, как на работу, — никто не мог воссоздать портреты Черчилля, Идена и Бевина так точно, но на этом все замкнулось. И только однажды, когда минули годы, произнес доверительно: «Врагу не пожелаю! Самое страшное: пытка бессонницей, когда по нескольку суток не дают спать… Так просто: не дают уснуть ни на секунду!.. Что говорить! Ад!» Как сейчас слышу голос старого посла.
Ничего не скажешь: предмет для извинений не утаишь — было за что извиняться! Столько лет минуло после этого, а не могу не спросить: «Если невинного человека бросили в тюрьму, кто-то за это должен отвечать?»
И еще одна посольская история, последняя. Сергей Иванович Кавтарадзе. Тот самый, что был Председателем Совнаркома Грузии. Его бросали в застенки (трижды!) по обвинению в том, что пытался… минировать ложу Большого театра, в которой должен был находиться синклит во главе с Самим. Тут тоже имел место факт извинения. Формой извинения явилось назначение на весьма высокий дипломатический пост.
Я проработал с Кавтарадзе почти три года — был его советником в Румынии. Он был замкнут в такой же мере, как и Майский, но что-то мог рассказать и он. Так и сказал: «У них это называлось «психической атакой». Что это означало? Будили в полночь и везли за город, километров за двадцать — тридцать. Высаживали на заболоченном поле и уводили подальше от дороги. Хорошо помню: до рассвета оставались часы, и были видны огни Москвы, полоска огней по горизонту — да, двадцать — тридцать километров… Обнажили пистолеты: «Признавайтесь или положим, вот тут сейчас положим…» Дула пистолетов обводили лужу под ногами — казалось, очерчена сама могила… Я сказал: «Нет». Повторили, но так, что в интонации слышалась окончательность: «Значит, нет?» Я сказал: «Нет!» Погрузили и повезли обратно. Помню, когда вернули в камеру и я упал на койку чуть ли не замертво, то до слуха донесся бой кремлевских курантов. Никогда не доносился, сейчас донесся — Лубянка на холме, слышно…»