Отверженный дух

— Да, тяжелый удар для обоих.

— Но это не все: худшее только еще начиналось. Мистер Льюис все так же, изо дня в день, продолжал «умирать», а сын все более проникался странным каким-то убеждением в том, что именно он, и никто другой, будто бы, виноват в отцовской болезни. Вскоре Арнольд впал в какое-то хроническое раскаяние: поведение его временами становилось невыносимым. А тут еще эти сестры: только-только начнет он чуть успокаиваться, бац! — очередная депеша: папочке очень плохо, совсем опустела его несчастная жизнь, хотя, конечно же, те, кто находится рядом с ним, делают все от них зависящее… ну и так далее. А потом — как по сценарию: Арнольд сломя голову мчится на север, а Фабиенн остается ждать, пока ей не вернут мужа — в том же плачевном состоянии, разумеется. И так продолжалось бы бесконечно, если бы не появление ребенка.

— Арнольд обрел, наконец, душевное равновесие?

— Равновесие, — Вайолет едва заметно улыбнулась, — не очень-то подходит это слово к нашему Арнольду. Ребенок, по-моему, стал для отца чем-то вроде соломинки: ухватившись за нее, тот и выбрался, наконец, из домашней трясины. Понимаете, Арнольд ведь очень любит жену, — в голосе ее послышались неуверенные нотки, — с самого начала он знал, что поступает с ней по-свински, и сам ужасно страдал от этого. Все это сказывается на здоровье, да и на работе тоже. Конечно, сегодня его достижения выглядят впечатляюще, — она повела рукой вокруг, — но так было не всегда. Еще недавно они жили практически на ее средства; его заработки уходили на оплату медицинских счетов и еще — лично мне тогда так казалось, — в заботливый родительский карман. Но появился Доминик-Джон — и все изменилось.

— Для мистера Льюиса?

— Об этом можно было не спрашивать. Рождение внука подействовало на старика как воистину чудо господне. Ребенка повезли к дедушке в шестимесячном возрасте; это был последний визит Фабиенн к родственникам мужа. Теперь Арнольд туда ее не зовет: догадался, кажется, из какой западни сам едва спасся. И вот теперь вся нежность, что прежде предназначалась отцу, изливается на сына. Что ж, быть может, оно и к лучшему, но только мальчика такое воспитание портит буквально на глазах.

— И что же, Арнольд прекратил с семьей всякие отношения?

— Что вы, да разве такое возможно? Он звонит отцу каждый вечер; правда — до меня доносились кое-какие обрывки, — теперь их беседы стали как-то сдержаннее.

— Мистера Льюиса сдержанность сына не раздражает?

— Нет, очевидно. Да и стар он уже стал: не встает с постели, все время под присмотром своей верной Мэри.

Что ж, мистер Льюис впал-таки в благодушие. Но оттого ли, что стал счастливым дедушкой? Или, может быть, наконец-то он в полной мере ощутил свою власть над сыном? Я не стал делиться сомнениями с Вайолет Эндрюс. Во-первых, с какой стати стану я судачить с кем-то о друге, который пригласил меня к себе в гости? А во-вторых, я начинал всерьез уже злиться на Вайолет Эндрюс, разговорами своими все более омрачавшую уикэнд, на который я возлагал такие безоблачные надежды.

Глава 4

1

Лишь только успел я расположиться на складном стульчике в дальнем конце лужайки, как автомобиль Льюисов подкатил к дому. Фабиенн быстро исчезла в дверях; Арнольд последовал за ней, но через минуту вышел и направился ко мне со стаканом фруктового сока.

— Это весь твой завтрак?

— По выходным стараюсь не завтракать: сам понимаешь — фигура…

Я взглянул на него: фигура как фигура, здоровый мужчина в расцвете сил, не самого, может быть, спортивного вида, но уж во всяком случае не тот хилый неврастеник, каким пыталась изобразить его Вайолет Эндрюс.

Мы заговорили об Оксфорде, вспомнили некоторых своих общих знакомых, и постепенно, как-то сама собой беседа наша превратилась в устный некролог. Я начал рассказывать Арнольду о подвиге саперной бригады, как-то и не сообразив сразу, что в числе погибших был главарь банды, совершившей в свое время нашумевший налет на его студенческую квартиру. Арнольд ничуть не смутился; более того, рассказ мой, похоже, глубоко его тронул.

— Бедняга Эмсон, он всегда был отчаянным храбрецом. Скольким из нас, оказывается, суждено было умереть насильственной смертью, да еще и так вот, внезапно, не имея ни минуты, чтобы подготовить к отбытию душу. Всем хочется верить, что смерть придет тихо и мирно, застанет нас в постели, да еще и даст время поразмыслить хорошенько над прожитой жизнью. Но этим ребятам, что были сбиты в воздухе или подорвались на мине, судьба не отвела ни секунды на размышления…

Я вспомнил о том болезненном интересе, с каким всегда относился Арнольд к любым разговорам о смерти, и пожалел, что первым завел об этом речь. В Оксфорде я посещал, правда, вместе с ним занятия Общества психических исследований, но так и не смог до конца избавиться от предубеждений. Согласно семейной традиции, я считал себя последователем англиканской церкви — следовательно, верил в «небеса» и отвергал идею «ада». Не пытаясь даже представить себе «мир иной» в привычных категориях времени и пространства, я понимал, что христианин, принявший учение о внешнем духовном источнике, питающем жизнь человечества, должен, очевидно, поверить и в «жизнь после смерти», продолжающуюся, по-видимому, в каком-то ином, неведомом нам измерении. И все же идея прямого контакта с потусторонним миром всегда представлялась мне чем-то очень сомнительным. Теоретически я готов был обсуждать такую возможность, но практически ничто в то время не давало мне ни намека на реальность «мира сущностей». Впрочем, война и здесь все изменила.

Сбивчиво, смущенно принялся я рассказывать Арнольду о группе специалистов, объединившихся для того, чтобы помогать душам погибших освобождаться от земных связей и отправлять их в последний путь — туда, где давно уже ждет их блаженный приют. Нисколько не удивившись тому, что помощь такого рода вообще возможна, самим фактом Арнольд заинтересовался необычайно и стал с жаром выпытывать у меня подробности.

— Идея, в сущности, не новая, — проговорил он после некоторого раздумья. — Представляет собой, по-видимому, вариант экзорсизма. Но вот осуществление ее, наверное, требует большого умения, а главное — ума. Ты знаешь, бывало в Лондоне выходишь после бомбардировки — и просто физически ощущаешь скопление этих несчастных… Как мечутся они, застигнутые врасплох, попавшие в ловушку! Рай и ад — это ведь как два берега: каждый гарантирует по меньшей мере определенность. Но не дай бог застрять где-то посередине, закружиться в бессмысленном водовороте — вот действительно страшная участь. Эта твоя «группа освобождения» делала важное дело, и если бы я только знал… Впрочем, нет, наверное, я бы такой работы не выдержал. Да и Фабиенн потребовала, чтобы после свадьбы со спиритизмом было покончено раз и навсегда.

— Неужели ты действительно увлекался этим всерьез?

— Но ты ведь знаешь: сам ходил со мной на собрания в Оксфорде.

— Ходил, конечно, — любопытно было. Честно говоря, я думал, ты и сам не придаешь всему этому большого значения.

Он от души расхохотался.

— Ты, Баффер, в своем амплуа. По-твоему, я и книгу пытался писать просто так, от нечего делать?

— Нет, почему же; допустим, ты решил стать писателем: нашел необычную тему, ну и…

Я умолк, устыдившись собственных слов. Нет, на Арнольда все это было совсем непохоже.

— На какие-нибудь пустяки я просто не стал бы зря тратить время, — сказал он спокойно. — Да, я занимался спиритизмом всерьез: и что тут такого? Отец мой был спиритом, правда, уж очень расстраивал этим наших женщин. Потом и я пришел к нему в блонфилдский кружок: мы любили повсюду бывать вдвоем. Знаешь, мы с ним тогда переговорили о многом. Например, о так называемых «посещениях»: что это такое, в самом деле? По-видимому, сигнал бедствия. Отчаянная попытка сущности, лишенной тела, но не попавшей по назначению, найти что-то знакомое в утраченном мире, зацепиться за какую-нибудь опору — как-то снять с себя и сбросить на нее то, что мешает отправиться в последний путь. Как страшно это должно быть: лишиться жизни — и не умереть. Остаться меж двух далеких берегов, не имея в себе сил ни вернуться обратно в тело, ни порвать навсегда с физической плотью.

— Вернуться обратно в тело? Но… неужели ты веришь в возможность «вселения духа»?

Он повернул ко мне голову и медленно проговорил:

— Старая Смерть возомнит, будто я мертв. Но я подкрадусь к ней тихо сзади: Скину костлявую с трона и растопчу во прах…

— А может быть, из той же компании и Беддоуз? Не в этом ли ключ к разгадкам его странных, темных пророчеств? Не потому ли бьется так мучительно и бесплодно его поэтическая жизнь, так тягостно связан его истерзанный творческий дух? Ты только вспомни хотя бы эту балладу — поистине жемчужину англоязычной поэзии…