Падение Стоуна

Но эта власть непрочна. Никогда за историю человечества столько власти не создавалось столь хрупким инструментом. Поток капитала и производство прибыли зависят от доверия, от веры в то, что слово лондонского банкира равнозначно его долговой расписке. На такой эфемерной гарантии зиждется вся промышленность, вся торговля и сама Империя. Решительный и здравомыслящий враг не станет тратить время и средства на удар по флоту или вторжение в колонии. Он постарается подорвать репутацию десятка лондонских банкиров. Тогда сила Англии развеется, как туман поутру.

— Думаю, такой враг обнаружит, что система много жизнеспособнее, чем вы говорите, сэр, — предположил я. — Одно лишь то, что эту силу нельзя потрогать или подержать в руках, еще не означает, что она нереальна или непрочна. Самый долговечный институт в мире — церковь, которая для своего выживания основывается на одной лишь вере и которая переживала империю за империей почти две тысячи лет. Я был бы доволен, если бы влияние лондонского Сити продержалось хотя бы половину этого срока.

— Верно, — согласился он. — Хотя, учитывая, что папа заперт итальянскими войсками в Ватикане, что по всей Европе священникам запрещают доступ в школы и учение церкви подвергается сомнению историками, лингвистами и учеными по всему миру, я нахожу это недостаточным аргументом. Сомневаюсь, что доживу до того дня, когда последняя церковь закроет свои двери навсегда, а вот вы — возможно.

Старик разбередил мое любопытство. Я на мгновение задумался, не пришел ли он в тот вечер именно ради того, чтобы завести со мной этот разговор, но со временем отмел такую мысль. Я был уверен, что моя тайная жизнь не может быть раскрыта. Никто не связывал меня — журналиста-дилетанта из «Таймс», вращающегося в кругу аристократов и принцев, — с владельцем маленькой конторы на рю Рамо, который покупал и продавал информацию у дипломатов, солдат и других шпионов. Тем не менее я несколько дней обдумывал его слова, и чем больше я размышлял, тем больше убеждался, что они отражали что-то, что говорилось ему, либо что он мимоходом услышал.

Может ли подобная попытка увенчаться успехом? Разумеется, не так, как предсказывал мсье Нечер, тут он преувеличивал. Но несомненно, было правдой, что серьезный урон лондонскому Сити принес бы больше вреда, чем разгром английской армии, если она когда-либо будет столь глупа, что ввяжется в войну с кем-либо, кроме самой скверно вооруженной страны. Каждую неделю сотни миллионов фунтов текли через Лондон, его банки и учетные конторы, расчетные палаты и депозитарии. Весь мир получал синдицированные займы через Сити. Решение банкира могло определить исход войны или начнется ли эта война вообще. Войны велись в кредит; отрежьте кредит, и армия остановится так же верно, как если бы у нее закончились провиант или боеприпасы.

Наступление на репутацию Сити обошлось бы сравнительно недорого и не имело бы последствий, если бы провалилось. Но как его возможно осуществить? Я не понимал. «Если что-то можно вообразить, можно и совершить». Кто-нибудь уже воображает? Я несколько дней над этим размышлял, потом сообразил, что умопостроения ни к чему не приведут. Мне надо было поработать.

Попытки выяснить что-нибудь, изучая карьеру мсье Нечера, оказались тщетными: он так долго вращался в финансовых кругах, что знал абсолютно всех и слышал все. Тут простого решения не было; поэтому мне пришлось вернуться на несколько лет вспять и установить, кто были его враги и соперники; но это тоже не принесло ничего особо интересного. Однако подобные гипотезы преследовали меня в последующие дни, а в тот вечер ничего интересного больше не произошло. Но я написал краткий отчет о разговоре и отослал его Уилкинсону — я уже стал достаточно хорошим бюрократом и понимал, как важно переложить на плечи других ответственность за то, где я бессилен.

Вечера по четвергам стали частью моей жизни, я предвкушал их и радовался им — отчасти из-за бесед, но много больше из-за Элизабет, чье присутствие я начал находить странно умиротворяющим. Я получал удовольствие, наблюдая за ней в ее новой, так сказать, естественной среде, за тем, как своим салоном она руководила подобно дирижеру — незаметно и никогда не выходя на передний план. Я наблюдал за ней с чем-то сродни привязанности, по мере того, как она все больше вживалась в свою роль, становилась увереннее в себе, виртуознее в своей профессии. По большей части я вообще забывал, что именно это за профессия. Невозможно было думать о ней как-либо иначе, нежели как о той, кем она желала быть.

Но однажды вечером салон завершился иначе. Она была тиха, необычно сдержанна весь вечер; ее поклонники словно бы ощущали, что их чем-то обделили. В обычный четверг она овладела бы ситуацией, разговорила бы их, успокоила, польстила и умиротворила, но в тот она казалась напряженной, ей словно бы было не по себе, словно бы хотелось, чтобы они ушли.

И наконец они ушли — все, кроме меня: она тихонько подала знак, что просит менять задержаться, и потому я мешкал, пока мы не остались одни, пока дверь во внешний мир не захлопнулась. Я на мгновение задумался, не обратится ли вечер в ночь удовольствий, но мне быстро стало ясно, что у нее на уме большая — для нее — близость.

— Боюсь, мне стыдно за себя, — сказала она, когда мы перешли в малую гостиную, которую она держала для себя одной. — Когда я сказала, что не стану помогать тебе в твоей работе, мне и во сне бы не приснилось, что мне самой понадобится помощь. Но она мне нужна.

— А вот я счастлив. Чем могу служить?

— Мои дневники исчезли. И Симон тоже.

— Ты ведешь дневник? — На мгновение перед моим мысленным взором замаячило лицо Арнсли Дреннана, его глумливая мина, с которой он поздравлял меня, что я хотя бы не так глуп, чтобы вести дневник.

— Это все твоя вина, — продолжала она с укоризной. — Началось с писем, которые я писала тебе из Нанси. Мне нравилось их писать, и я продолжала даже, когда наше сотрудничество завершилось, но с тех пор исключительно для себя. Я не смею иметь конфиденток, настоящих друзей, семью. У меня есть только я. Поэтому я пишу себе.

— Ты, наверное, очень одинока.

— Нет, — сказала она, — конечно, нет. С чего бы?

— Ты никогда не желала большего?

— У меня никогда не было друга, который меня не предал бы. Или которого не предала бы я. Поэтому я такого не допускаю.

— Полагаю, я твой друг.

— Это лишь поднимает вопрос: ты меня предашь? Или я сначала предам тебя? Ты же знаешь, рано или поздно это случится. Всегда случается.

— В каком холодном мире ты живешь.

— Вот почему я должна в первую очередь заботиться о себе. Я блюду мои обещания, но не обязана ни за кого тревожиться.

— Я тебе не верю.

Она пожала плечами.

— В настоящий момент это не важно.

Я подумал, что нет ничего важнее, но не стал нажимать.

— Эти твои письма самой себе. В них содержатся подробности всего, что ты сделала? Рассказывается обо всех, с кем поддерживала связь? С чем мы имеем дело? Их много?

— Немало. Два тома, приблизительно по триста страниц в каждом.

— Они откровенны?

— Правдивый рассказ о моей жизни. — Она улыбнулась. — Там про все и про всех. Во всех мыслимых подробностях. Они многих поставили бы в крайне неловкое положение. Откровенно говоря, мне нет дела — это лишь то, чего они заслуживают. Но будет разрушена и моя жизнь.