Падший ангел

страшного удара по голове у отца выскочил глаз из

глазницы, искусственный, вставной, но этого было

достаточно, чтобы допрос на тот день прекратился.

По-разному действуют на людей всевозможные не-

предсказуемые эффекты. На нервного следователя

выпадение «глаза» подействовало отрезвляюще,

если не удручающе. Во всяком случае, принадлеж-

ность отца к партии меньшевиков больше ему не

вменялась, и в дальнейшем его повели по другому

пункту, обвиняя в элементарной антисоветской про-

паганде и агитации — ст. 58, п. 10.

Неоднократно упрашивал я отца повспоминать о

том времени на бумаге — в виде кратких записок-за-

меток или хотя бы писем; отец неопределенно ки-

вал, заинтересованно хмыкал, но заниматься сочи-

нительством не спешил: сказывалась застарелая бо-

язнь «репрессантов» к разного рода дневникам и

записным книжкам, подчас служившим в тридцатые

годы не столько литературными принадлежностями,

сколько — вещественными доказательствами.

Довольствуясь устными рассказами отца, я, ко-

нечно же, приведу ниже эпизод — другой из его

«политической» эпопеи. Но вот что в связи с этим

беспокоит меня. Все наши теперешние мужествен-

ные откровения, решительные и смелые шаги в пе-

чати почему-то стремительно и благополучно уста-

ревают, требуя не просто Правды, но... сенсаций.

А стало быть, раскрепощение общественной мысли

идет на каких-то иных, более внушительных скорос-

тях, нежели скорость «приподнятия завесы» над

ранее недозволенным. Не успели рассказать правду

о Сталине, замерев, как перед прыжком без пара-

шюта, а... тема уже «навязла» и не таит в себе ниче-

го не только пророческого, но и сенсационного,

кроме заурядной политической «бесовщины», «ши-

галевщины». Потому как дело-то, оказывается, не

столько в культе или застое, сколько в нашей всеоб-

щей бездуховной нацеленности той поры. То есть в

потере ориентации дело.

За два дня до ареста отцу было видение. Отец

рассказывал мне об этом видении ежегодно в тече-

ние последних тридцати лет. И рассказ его был про-

чен, с годами не рассыпался в подробностях, не

тускнел и не ржавел.

За два дня до ареста отец пришел с работы и при-

лег перед ужином на диван. Хорошо помню этот

диван, других диванов в комнате не было, и еще по-

тому помню, что спинка дивана загораживала собой

неглубокую нишу, видимо, бывшую, дореволюцион-

ной планировки, дверь, напрочь заделанную в ком-

мунальных условиях. В чем-либо провинившись,

имел я обыкновение забираться за спинку дивана и

прятаться от сурового отцовского взгляда в нише.

Над диваном висела «Мадонна», копия с какой-то

западноевропейской картины, в тяжелой золоченой

раме, купленная родителями в комиссионке. Карти-

на сия придавала нашей ничтожнейшей комнатушке

вид ничем не оправданного благополучия, и прежде

всего — внушительностью рамы и темы сюжета.

Единственное окно девятиметровки выходило в

глубочайший и темнейший двор-колодец, благодаря

чему обиталище сие никогда не посещали солнечные

лучи — ни прямые, ни косые, а на стенах длитель-

ное время не выгорали обои (хоть какая-то польза

от ситуации).

Прилег отец на диван, притомившись на работе в

школе, где обучал василеостровских старшекласс-

ников русскому языку и литературе, и, не закрывая

глаз, не задремав даже, совершенно отчетливо ви-

дит, как в комнату вошла его мать Ириныошка,

умершая пять лет назад и похороненная в ста двад-

цати километрах от Ленинграда — в Луге. Вошла,

присела на диван, в изножие, отец даже ноги подо-

брал, чтобы ей удобнее сидеть, а сама она плачет,

слезами обливается, и не беззвучно, а со всхлипами.

Одной рукой подбородок себе подперла, пригорю-

нилась, другой — слезы с лица сгоняет, согнать не

может.

Тогда отец и спрашивает:

— Мама, почему ты плачешь?

А Ириныошка молчит и все плачет и пла-ачет.

Отцу стало неприятно, что мать плачет, а он врас-

тяжку лежит и ничем ее утешить не способен. Хотел

приподняться, приласкать старуху, но что-то дер-

жит его плашмя, не дает шевельнуться. И тут плачу-

щая, судорожно вздыхая, отчетливо произносит:

— И ждет тебя холод и голод...

Сказала и, жалостливо посмотрев на отца, вы-

шла из комнаты. Будто соседка Пелагея или «ни-