Палестинский роман

Джойс тронула Арона за плечо.

— Хватит, — сказала она, — это просто смешно.

Он пожал плечами:

— Подождут. Поверьте мне, им некуда спешить, во всяком случае ничего важного у них быть не может.

Но все же нажал на газ и прибавил скорость.

Под Наблусом из-за лопнувшей шины они застряли на три часа. Пока Арон договаривался с механиками в ближайшем гараже, Джойс коротала время в маленьком кафе, попивая мятный чай. В обоих заведениях на самом видном месте висели фотопортреты Хадж-Амина аль-Хусейни — верховного муфтия Иерусалима, и там и там он смотрел сурово. Выкрашенные зеленой краской трещиноватые стены кафе украшала еще и роспись — панорама Старого города с непомерно большими мечетями, занимающими чуть не все пространство внутри его стен. А евреев в нем как будто и не было. Каждая из сторон, подумала Джойс, делает вид, что другой не было и нет. Если строго по численности, то, может, у арабов больше на это прав, чем у евреев, и все же, хоть евреи и в меньшинстве — Джойс не сомневалась, что Палестина, по крайней мере ее большая часть, принадлежит им. Как она пришла к этой мысли? Сидя за деревянным столиком с чашкой дымящегося чая, вдыхая аромат листьев «нана», Джойс вдруг с пугающей ясностью поняла, что, возможно, в Лондоне ее завораживала не только практическая часть сионистской мечты — пасторальная, социалистическая, утопичная, — которую так трогательно преподносили горячей, жаждущей перемен публике в Тойнби-Холле, — ее манила надежда на то, что когда-нибудь в отдаленном будущем эта мечта поможет покончить с одиночеством евреев. А в то время, из-за ее отношений с Марком, это единственное, к чему она стремилась всем сердцем. Так, может, ее увлеченность сионизмом — сугубо личного свойства? Нелепая мечта изменить Марка, изменив мир? В последний год, с тех пор как муж охладел к ней, сионизм, похоже, стал ее единственной надеждой и святыней. Марк не подозревал, на скольких она побывала собраниях, он понятия не имел о людях, чьи имена она шептала украдкой, а фамилии Арлозоров [63] или Бубер [64] стали для нее такими же привычными, как Сезанн или Ван Гог. И когда она зимними вечерами под дождем спешила на Фордуич-роуд якобы в театр или на концерт, он подозревал, наверно, что у нее тайный любовник. В каком-то смысле так и было, но только, разумеется, делала она это ради него. Однако мечты ее были обречены. Вейцман и его еврейское государство не вызывали у Блумберга ничего, кроме насмешки, именно поэтому она не посвящала его до конца в свои дела. Хотя он, еврей среди англичан, тоже натерпелся. Но в своем отщепенстве он, похоже, черпал силы для творчества. И больше всего на свете боялся лишиться этой опоры.

63

Хаим Арлозоров (1899–1933) — один из руководителей сионистского рабочего движения.

64

Мартин Бубер (1878–1965) — философ, религиозный мыслитель, теоретик сионизма.

В Хайфу они приехали затемно. Возле порта смутно проступали квадраты пакгаузов на берегу, сплотившихся точно заговорщики. Воздух здесь был влажный, солоноватый: у Джойс было ощущение, как будто руки, ноги и лицо покрыты тонким слоем жира и соли. Волосы на затылке Арона блестели от пота. Шелудивый пес сунулся наперерез, выхваченный из темноты светом фар. Арон затормозил, пропуская его, потом заехал в переулок и заглушил мотор. Море было где-то совсем рядом, Джойс слышала, как волны бьются о причал. Арон вышел, открыл пассажирскую дверцу. Ноги у Джойс были как ватные, но она встала и пошла следом за ним. Метров через сто он вдруг нырнул в узкий проход, невидимый с того места, где они оставили машину. Подошел к железной дверце, порог которой находился в полуметре от земли — если бы не дверь, эта кирпичная стена ничем не отличалась бы от соседних. Постучал два раза. Лязгнула щеколда. Выглянул Фрумкин — в слабом свете луны, затянутой облаками, его лицо белело смутным пятном. Увидев Джойс, он улыбнулся и протянул ей руку, помогая перешагнуть через порог.

— Я знал, что вы приедете, — сказал он.

— А я — в отличие от вас — этого не знала, — ответила Джойс.

Фрумкин зажег керосиновые лампы, и она увидела, что стоит посреди складского помещения, загроможденного рядами плоских деревянных ящиков с надписью: «Собственность кинокорпорации „Метрополис“». А у дальней стены — штабеля коробок поменьше размером, с трафаретной надписью на иврите по бокам.

Фрумкин жестом указал на коробки:

— Это вам предстоит развозить. Реквизит. А вот список актеров, которым все это нужно доставить.

Джойс взяла у него листок бумаги. Пробежалась глазами по аккуратному списку фамилий и адресов.

— А что в ящиках?

Фрумкин посмотрел на нее изучающим взглядом.

— Вы говорили, что хотите помочь, так? Сказали: «Чем только смогу». Ведь вы именно так сказали? Я думал, вы понимаете.

— Я правда хочу помочь.

— Чем только сможете. Верно?

Джойс почувствовала, что ее пробирает дрожь.

Фрумкин подошел к одному ящику, поднял крышку. Джойс застыла. Фрумкин заговорил — быстро и деловито:

— Вы будете развозить это по частям. По нескольку ящиков за раз. Но не на той машине, на которой приехали. Я не хочу, чтобы вас снова видели с Ароном. Если кто-нибудь спросит — а я уверен, вы знаете того, кто непременно спросит, если до вас доберется, — я оставил вам старый драндулет, потому что вы помогаете корпорации завершить съемки. Кирш, если он вас найдет, — хотя вряд ли, — не поверит в эту чушь. Ну а если все же найдет, подумает, что я просто решил произвести на вас впечатление своим богатством и щедростью — очевидно потому, что хочу заманить вас в постель. И отлично, пусть так и думает. Не разубеждайте его и старайтесь не приезжать сюда в Хайфу чаще, чем раз в десять дней или около того. Если вам шести недель хватит на то, чтобы все развезти — нормально. Мы подождем. С патронами проще. Берите как минимум по две коробки на каждый ящик.

Джойс, не отрываясь, смотрела на винтовки.

— Но Лео ничего не говорил о винтовках.

— Лео? Кто такой Лео?

Джойс посмотрела на Фрумкина. Тени от мерцающих ламп плясали над его головой. От внезапного прозрения Джойс стало страшно, ее била дрожь.

— Лео Кон. Из Лондона.

Фрумкин скорчил пренебрежительную гримасу:

— Не знаю никакого Лео Кона.

— Он говорил, учить детей. Что я буду учительницей. — Она объясняла это скорее самой себе, а не Фрумкину.

— Слушайте, вы уже в деле, и назад пути нет.

Джойс в отчаянии озиралась кругом. Сердце бешено стучало. Здесь и речи не было о садах, которые надо сажать, ни о несчастных детях, которым надо петь песенки. Несчастным ребенком тут была она сама.

Фрумкин продолжал — тихо, повелительно:

— Прежде чем выехать из Иерусалима, позвоните «Братьям Шако», это туристическая фирма в Хайфе. По номеру 240. Брат Арона, Мотти, там за директора. Он встретит вас и поможет разгрузиться. Начать доставку можно прямо сейчас.

— Ночью? — Джойс слушала свой голос и не верила своим ушам.

— Иначе зачем вас сюда привезли?

— Но я даже не представляю, где я, — с запинкой произнесла она. — Я здесь ни разу не водила машину.

Фрумкин тронул ее за плечо:

— Надеюсь, вы шутите?

— Нет, я серьезно.

— Неужели вы думаете, что мы не позаботились об этом? Мы для вас предельно все упростили. Все, что от вас потребуется, — следовать некоторое время за нужной машиной, потом свернуть и сделать несколько доставок по-быстрому. Первая будет в Рамле, по дороге из Яффы в Иерусалим. Потом поедете следом за другой машиной, а когда все будет сделано — назад в Яффу. У вас будет все необходимое: деньги, одежда, еда. В Иерусалим возвращаться не следует. Во всяком случае до тех пор, пока наш человек не скажет вам, что можно.

— А если меня будут искать?

— Мы сняли для вас жилье. Никто вас не найдет. А упаковка студийного реквизита занимает больше времени, чем мы рассчитывали. Поняли?

Воздух в помещении слегка отдавал плесенью. Желтый свет керосиновых ламп взвихрился вдруг, замигал зеленым и черным. Джойс казалось, она тонет.

— Мне душно, — проговорила она.

Фрумкин встал в полный рост и сделал глубокий вдох, словно подчеркивая ее уязвимость. Продюсер фильмов, руководитель операций — он упивался своим величием.

— Приступим к делу, — сказал он. — Вот, наденьте это.

И вручил ей кудрявый каштановый парик — из тех, что носят палестинские правоверные еврейки. Джойс надвинула его на лоб слишком низко, как обычно надевала шерстяную шапку в лондонские или нью-йоркские холода. Фрумкин быстро шагнул к ней, поправил.

Потом она оказалась на улице: воздух был просоленным, а звезды кружили над головой, как обезумевшие чайки. Она постаралась взять себя в руки и села за руль машины Фрумкина. В багажник быстро загрузили ящики, Джойс и опомниться не успела, как Арон на передней машине, трогаясь с места, махнул ей рукой из окна: поехали! Она включила зажигание и выжала сцепление, но лишь со второго раза мотор завелся, и машина медленно покатила вперед.

Через несколько часов, в первые минуты мутного и влажного средиземноморского рассвета, когда ночь и день еще слиты в серо-черном облачном пейзаже, Джойс въехала под навес из гофрированного железа, притулившийся у ветхого домишки. В голове теснились образы и запахи сегодняшней ночи: двое мужчин, угрюмо кивнувших ей в знак приветствия, бросив лишь пару слов, — оба в косоворотках, какие носят русские, но в арабских куфиях для отвода глаз; темные закоулки, по которым она колесила, один невзрачнее другого; вонь из сточной канавы возле выгребной ямы, которую ей помог объехать угрюмый мальчишка; люди, появлявшиеся из ниоткуда, чтобы выгрузить из багажника ящики и коробки с патронами — их они запихивали сперва в жестянки с надписью «Печенье социальное», а затем укладывали на дно плетеных корзин с крепкими ручками и прикрывали сверху горками свежих овощей; рогатины, прислоненные к стволу пальмы и казавшиеся при луне черным распятием, и наконец, в последнем из мест, куда она заезжала, — хлипкая пристройка позади амбара, где ее внезапно захлестнул запах жимолости, словно подтверждая новообретенную надежду: да, и жестокость может быть во благо.