Паломничество Чайльд-Гарольда

100

Зачем твой склеп — дворцовый бастион? И кто ты? Как жила? Кого любила? Царь или больше — римлянин был он? Красавиц дочек ты ему дарила, Иль вождь, герой, чья необорна сила, Тобой рожден был? Как ты умерла? Боготворимой? Да! Твоя могила Покоить низших саном не могла, И в ней ты, мертвая, бессмертье обрела.

101

А муж твой — не любила ль ты чужого? Такие страсти знал и Древний Рим. Была ль ты, как Корнелия, [221] сурова, Служа супругу, детям и родным И нет! сказав желаниям иным, Иль, как Египта дерзкая царица, Жила лишь наслаждением одним? Была грустна? Любила веселиться? Но грусть любви всегда готова в радость влиться.

221

Корнелия — мать братьев Гракхов, Тиберия и Гая, возглавивших движение за проведение аграрной реформы в Древнем Риме (II в. до н. э.).

102

Иль, сокращая век твой, как скала, Тебя давило горе непрестанно? Иль ты богов любимицей была И оттого сошла в могилу рано? И туча, близясь грозно и туманно, Обрушила на жизнь твою запрет, А темный взор, порой блестевший странно, Был признаком чахотки с детских лет, И цветом юных щек был рощ осенних цвет?

103

Иль старой умерла ты, пережившей Свой женский век, и мужа, и детей, Но даже снег, твой волос убеливший, Не обеднил густой косы твоей — Твоей короны в пору лучших дней, Когда Метеллой Рим любил хвалиться. Но что гадать! Меж римских богачей Был и твой муж, и знала вся столица, Что гордостью его была твоя гробница.

104

Но почему, когда я так стою В раздумье пред гробницей знаменитой, Как будто древний мир я узнаю, Входящий в сердце музыкой забытой, Но не такой ликующей, открытой, А смутной, скорбной, как над гробом речь, И, сев на камень, хмелем перевитый, Я силюсь в звуки, в образы облечь Все, что могла душа в крушении сберечь,

105

Чтобы из досок, бурей разметенных, Ладью Надежды зыбкой сколотив, Изведать снова злобу волн соленых, Грызущих берег в час, когда прилив Идет, их силы удесятерив. Но сам не знаю — в ясный день, в ненастье, — Хотя давно я стал неприхотлив, Куда направлюсь, в ком найду участье, Когда лишь здесь мой дом, а может быть, и счастье.

106

И все же в путь! Пусть голоса ветров, Ночною песней наполняя дали, Вбирают моря шум и крики сов, Которые здесь только что стонали В душистой тьме, на смолкшем Квиринале, И, медленны — глаза как две свечи, — За Палатин бесшумно проплывали. Что стоят в этой сказочной ночи Все наши жалобы! Любуйся — и молчи.

107

Плющ, кипарис, крапива да пырей, Колонн куски на черном пепелище. На месте храмов — камни пустырей, В подземной крипте — пялящий глазищи, Неспящий филин. Здесь его жилище. Ему здесь ночь. А это — баня, храм? Пусть объяснит знаток. Но этот нищий Твердит: то стен остатки. Знаю сам! А здесь был римский трои, — мощь обратилась в хлам.

108

Так вот каков истории урок: Меняется не сущность, только дата. За Вольностью и Славой — дайте срок! — Черед богатства, роскоши, разврата И варварства. Но Римом все объято, Он все познал, молился всем богам, Изведал все, что проклято иль свято, Что сердцу льстит, уму, глазам, ушам… Да что слова! Взгляни — и ты увидишь сам.

109

Плачь, смейся, негодуй, хвали, брани. Для чувств любых тут хватит матерьяла. Века и царства — видишь, вот они! На том холме, где все руиной стало, Как солнце, мощь империи блистала. О, маятник — от смеха и до слез, — О, человек! Все рухнет с пьедестала. Где золотые кровли? Кто их снес? Где все, чьей волею Рим богател и рос?

110

Обломок фриза, брошенный во рву, Увы! красноречивей Цицерона. Где лавр, венчавший Цезаря главу? Остался плющ — надгробная корона. Венчайте им меня! А та колонна? Траян увековечен в ней иль Тит? Нет, Время, ибо Время непреклонно Меняет все. И там святой стоит, Где император был умерший не зарыт, [222]

111

А поднят в воздух. Глядя в небо Рима, В соседстве звезд обрел он вечный свет, Последний, кто владел неколебимо Всем римским миром. Тем, кто шел вослед, Пришлось терять плоды былых побед. А он, как Македонец, невозбранно Свои владенья множил столько лет, Но без убийств, без пьяного дурмана, И мир доныне чтит величие Траяна.

222

И там святой стоит, // Где император был умерший не зарыт. — В 1587 г. статуя римского императора Траяна (р. в 117 гг. н. э.) была снята с колонны и вместо нее установлена статуя св. Петра.

112

Где холм героев, их триумфов сцена, Иль та скала, где в предрешенный срок Заканчивала путь земной измена, Где честь свою вернуть изменник мог, Свершив бесстрашно гибельный прыжок. Здесь Рим слагал трофеи на вершине, Здесь партий гнев и камни стен прожег, И, пламенная, в мраморной пустыне Речь Цицеронова звучит еще доныне.

113

Все Рим изведал: партий долгий спор, Свободу, славу, иго тирании — С тех пор, как робко крылья распростер, До той поры, когда цари земные Пред ним склонили раболепно выи. И вот померк Свободы ореол, И Рим узнал анархию впервые — Любой пройдоха, захватив престол, Топтал сенаторов и с чернью дружбу вел.

114

Но где последний Рима гражданин, Где ты, Риенци, [223] ты, второй Помпилий, Ты, искупитель тягостных годин Италии, ее позорных былей, Петрарки друг! В тебе трибуна чтили. Так пусть от древа Вольности листы Не увядают на твоей могиле! С тобой народ связал свои мечты. О рыцарь Форума, как мало правил ты!

115

Эгерия! Творенье ли того, Кто, для души прибежища не зная, Ей, как подругу, создал божество? Сама Аврора, нимфа ль ты лесная, Или была ты женщина земная? Не все ль равно! Вовек тому венец, Кем рождена ты в мраморе живая! Прекрасной мыслью вдохновив резец, Ей совершенную и форму дал творец.

223

Риенци Кола ди (1313–1354) — итальянский политический деятель, возглавивший восстание 1347 г. в Риме.

116

И в элизийских брызгах родника Цветут и зреют тысячи растений. Его кристалл не тронули века, В нем отражен долины этой гений, Его зеленых, диких обрамлений Не давит мрамор статуй. Для ключа, Как в древности, нет никаких стеснений. Его струя, пузырясь и журча, Бьет меж цветов и трав, среди гирлянд плюща.

117

Все фантастично! В яхонтах, в алмазах Вокруг ручья — холмов зеленых ряд, И ящериц проворных, быстроглазых, И пестрых птиц причудливый наряд. Они прохожим словно говорят: Куда спешишь? Останься, путник, с нами, Не торопись в твой город, в шум и чад! Манят фиалки синими глазами, Окрашенными в синь самими небесами.

118

Эгерия! Таков волшебный грот, Где смертного, богиня, ты встречала, Где ты ждала, придет иль не придет, И, звездное раскинув покрывало, Вас только ночь пурпурная венчала. Не здесь ли, в этом царстве волшебства, Впервые в мире дольном прозвучало, Как первого оракула слова, Моленье о любви, признанье божества.

119

И ты склонялась к смертному на грудь, В земной восторг пролив восторг небесный, Чтобы в любовь мгновенную вдохнуть Бессмертный пламень страсти бестелесной. Но кто, какою силою чудесной Не затупит стрелу, отраву смыв — Пресыщенность и скуку жизни пресной, — И плевелы, смертельные для нив, Кто вырвет, луг земной в небесный обратив?

120

Наш юный жар кипит, увы! в пустыне, Где бури чувства лишь сорняк плодят, Красивый сверху, горький в сердцевине, Где вреден трав душистых аромат, Где из деревьев брызжет трупный яд И все живое губит зной гнетущий. Там не воскреснет сердца юный сад, Сверкающий, ликующий, поющий, И не созреет плод, достойный райских кущей.

121

Любовь! Не для земли ты рождена, Но верим мы в земного серафима, И мучеников веры имена — Сердец разбитых рать неисчислима. Ты не была, и ты не будешь зрима, Но, к опыту скептическому глух, Какие формы той, кто им любима, Какую власть, закрыв и взор и слух, Дает измученный, усталый, скорбный дух!