Память льда

«Победа — это всего лишь иллюзия».

Каждую ночь Мхиби во сне убегала от погони. Но преследователи неизбежно настигали ее, и она просыпалась. Пробуждение всегда было внезапным, словно ее выдергивали из сновидения. Иссохшее тело рхиви содрогалось, наполняясь болью. Она ускользала от врагов, но, по сути, лишь меняла один кошмар на другой.

«Видимость, одна только видимость. Везде и во всем — сплошные иллюзии».

Мир для Мхиби сузился до размеров повозки, на дне которой она лежала. Доски, устланные шкурами. «Святилище», куда она возвращалась после каждого пробуждения. Да, теперь грубые шерстяные одеяла и вылинявший мех шкур заменяли ей равнины и холмы. В их складках она с удивлением узнавала местность, над которой однажды во сне ее нес дракон. Мхиби вспомнила, как упивалась она тогда ощущением свободы. Теперь это казалось ей насмешкой.

По обе стороны от лежащей рхиви простирались шерстяные «земли». Она успела изучить каждую ниточку, каждый узелок, черпая в них глубинное знание. Мхиби вспоминала: на далеком севере, где живут племена натийцев, мертвых принято хоронить в деревянных ящиках. Обычай этот очень давний. Говорят, что еще раньше покойников помещали в выдолбленные стволы деревьев, а потом закапывали. Земля порождала дерево, и в землю же оно должно было вернуться. Сосуд жизни становился сосудом смерти. Мхиби вдруг пришла в голову странная мысль: если бы мертвые натийцы могли видеть что-то в последний момент перед тем, как крышка закроется и тьма поглотит все вокруг, у нее и у них был бы одинаковый обзор. Она и сама, неподвижно лежащая на дне повозки, недалека от того мгновения, когда крышка захлопнется. Ее бесполезное, никому не нужное тело ожидало погружения в темноту.

Но другие всячески оттягивали этот столь желанный для Мхиби миг. Они потакали своим заблуждениям, думая, будто проявляют милосердие и сострадание. И даруджиец, кормивший ее, и женщины-рхиви, обмывавшие ее тело и расчесывавшие жалкие остатки волос. Злые шутки — вот что это на самом деле. Нескончаемые пытки, скрываемые под маской добросердечия.

Сейчас возле Мхиби сидела соплеменница, которая пыталась расчесать ей волосы роговым гребнем, мурлыча себе под нос колыбельную. Мхиби помнила эту женщину по другой своей жизни. Тогда она казалась ей беспомощной старухой, обиженной судьбой. Бедняжку ударил копытом по голове бхедерин, и с тех пор женщина жила в предельно простом мире. «Вернее, это я раньше так думала. Но то была лишь очередная иллюзия. Нет, она жила среди неизвестного, среди вещей, которые не могла понять. Ее собственный мир полон страха. Она поет, чтобы отпугнуть этот ужас, порожденный неведением. Надо же хоть чем-то отвлечься.

А до того как заниматься мною, она выполняла более полезную работу — обряжала покойников, готовила их к погребению. Говорят, что таких вот убогих, обиженных судьбой, духи избирают своим орудием. Через нее духи могут приблизиться к павшим, успокоить их и подготовить к переходу в мир предков».

Умом Мхиби все понимала, но тем не менее подозревала, что эту полоумную старуху приставили к ней со злым умыслом. С таким же успехом женщина могла бы расчесывать конскую или козью гриву. Ее не волновало, жива еще Мхиби или нет. Копыто бхедерина выбило из ее головы подобные вопросы. Несчастная никому никогда не смотрела в глаза.

А гребень неторопливо двигался туда-сюда, взад-вперед, сопровождаемый монотонным пением.

«Духи предков! Я бы предпочла ваш ужасный и неведомый мир. Уж лучше быть жертвой безумия, чем знать о предательстве дочери, которая не дает мне покоя даже во сне. Она натравливает на меня волков, олицетворяющих ее собственный голод, поглотивший мою юность и жаждущий большего. Как будто от меня еще хоть что-то осталось. Неужели я так и буду всего лишь пищей для своей растущей дочери? Эта ненасытность и так съела мою молодость и силы, а дочери все мало, как будто во мне еще что-то осталось. Последнее блюдо: мать, низведенная до состояния корма?

Скажи, Серебряная Лиса: неужели так поступают все дети? Неужто я испытываю то, что испытывает каждая мать? Не было ритуалов, разделивших наши жизни. Мы давно не живем так, как наши предки. Мы позабыли сокровенный смысл этих обрядов. Ты продолжаешь высасывать из меня остатки жизненных соков. Мы обе заперты в ловушке, в тюрьме, стены которой становятся все крепче.

Вынашивание ребенка старит тело, отравляет кровь, лишает женщину былой красоты. А роды и вовсе разрывают ее надвое. Злейшему врагу не пожелаешь такой боли. Молодое и старое разделяются. Ребенок требует, а мать безропотно отдает.

Получается, что я до сих пор не отняла тебя от груди. Ты так и не покидала моей утробы, Серебряная Лиса. Если бы ты питалась только моим молоком. Но нет, ты забираешь у меня все подчистую.

Духи, умоляю вас: даруйте мне избавление. Я более не в силах выдержать всех жестоких тягостей подобного материнства. Да и можно ли назвать это материнством? Прошу вас: отделите меня от дочери ради ее же блага. Мое молоко становится отравой. Я способна питать ее лишь собственной злобой, ибо других чувств во мне уже не осталось. Невзирая на дряхлое старческое тело, я остаюсь молодой девушкой».

Застряв в клочке спутанных волос, гребень дернулся, заставив Мхиби запрокинуть голову. Она застонала от боли и подняла глаза на полоумную женщину-рхиви. Их взгляды встретились. Женщина, никогда не смотревшая никому в глаза, сейчас взирала на Мхиби.

«Я — девушка в теле старухи. Она — ребенок в теле зрелой женщины».

Две тюрьмы, идеально отражающие друг друга.

И узницы их смотрят одна на другую.

— Девочка моя, у тебя усталый вид. Посиди немного в обществе щедрого Круппа, и он угостит тебя горячим отваром из трав. Хочешь?

— Спасибо. Не откажусь.

Крупп улыбнулся, видя, как Серебряная Лиса медленно села, прислонившись спиной к снятому конскому седлу. Хотя их разделял небольшой очаг, пламя не мешало толстяку разглядеть округлости тела взрослой женщины, проступавшие под поношенной блузой из оленьей кожи.

— Где же твои друзья? — спросила Серебряная Лиса.

— Развлекаются игрой со стражниками Тригалльской торговой гильдии. А бедного Круппа под каким-то надуманным предлогом от упомянутых игр отстранили. Ну просто чудовищная несправедливость! Знала бы ты, сколько шишек сыплется на голову бедного Круппа! — Толстяк подал Серебряной Лисе латунную чашку. — Увы, кроме шалфея, тут почти ничего нет. Зато если ты вдруг кашляешь…

— Я здорова, но в любом случае спасибо.

— У Круппа, разумеется, никогда не бывает кашля.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Только то, что он постоянно пьет отвар шалфея.

Молодая колдунья перевела взгляд карих глаз с даруджийца на повозку, стоявшую в десятке шагов от него.

— Как дела у мамы?

Крупп приподнял бровь:

— Почему бы тебе не спросить об этом у нее самой?

— Я не могу. Ты же знаешь, кем она меня считает. Настоящим чудовищем. Источником всех бед и страданий. Я украла ее молодость, иссушила ее тело. Мать ненавидит меня, и не без причины. Особенно теперь, когда Корлат рассказала ей про моих т’лан айев.

— Круппу желательно знать: ты сомневаешься в полезности предпринятого путешествия?

Серебряная Лиса покачала головой и сделала несколько глотков.

— Слишком поздно сомневаться. И потом, наше путешествие окончилось, а ее странствие продолжается.

— Ты не совсем права, — тихо возразил Крупп. — Твоему путешествию еще далеко до завершения. Но давай временно оставим эту тему. Согласна? Скажи, тебе что-нибудь известно об ужасных сражениях в Капастане?

— Все закончилось, Крупп. Паннионской армии больше не существует, если не считать двухсот тысяч плохо вооруженных крестьян. Белолицые баргасты освободили Капастан… точнее, то, что от него осталось. Сжигатели мостов уже в городе. Есть и совсем свежая новость: Каладан Бруд созвал военный совет. Думаю, тебе стоит там появиться.