Парижане. История приключений в Париже

«Посвяти себя тем, кто рядом с тобой, – писала она ему. – Показывай им улыбающееся лицо так часто, как только можешь». (Некоторые вещи легче объяснить в письме.)

«Ты говоришь, что хотел бы видеть меня счастливой. Ты знаешь меня лучше, чем кто-либо другой, но ты все же не знаешь меня хорошо, если надеешься увидеть меня счастливой. Я знаю, что счастье, о котором я мечтала в наши с тобой преклонные годы, ушло навсегда. Моя единственная радость сейчас состоит в том, чтобы быть полезной тебе и помогать тем, кого я люблю. Эту задачу я поставила себе сама, и я буду упорно добиваться ее исполнения столько, сколько смогу».

7

Она возвратилась в Италию на следующий год и еще раз в 1897 г. Но в тот год отпуск пришлось прервать. Она была нужна ему в Париже, потому что как он мог выдержать бурю в одиночку? Через стену сада стали сбрасывать кухонные помои и экскременты; какие-то солдаты кидали в дом камни; на детей кто-то вылил ведро грязной воды, когда они катались на велосипедах. Через шесть месяцев после его открытого письма президенту Французской республики по делу Дрейфуса, когда каждая стена в Париже была исписана словами «Обвиняю!», он был приговорен к тюремному заключению за преступную клевету и вынужден бежать в Англию.

Она поехала с ним на Северный вокзал, завернув его ночную рубашку в газету. Он был в ужасном возбужденном состоянии, но она настояла на том, чтобы остаться. Кто-то же должен был разговаривать с журналистами, юристами и политиками. По крайней мере, всегда найдется что-нибудь интересное, о чем она сможет сообщить. Когда он уехал, она написала своей подруге мадам Брюно, муж которой каждый день сопровождал Эмиля в здание суда:

«У наших дверей дежурят агенты тайной полиции, а другие находятся в гостинице через дорогу и в Медане; репортеры из «желтой» прессы помогают им шпионить. Если я сморкаюсь или кашляю, то на следующий день об этом сообщают в газетах.

Они знают, когда ложатся спать слуги и когда это делаю я. Люди пишут постыдные вещи на стенах и посылают мне и слугам письма с угрозами. Но я непоколебима, как скала, и никто из тех, кто меня видит, не догадывается, что я в настоящей осаде».

Она читала все приходящие для него письма и сортировала их по отдельным стопочкам – письма поддержки и письма с угрозами смерти, которые ему не было нужды видеть. Ссылка сама по себе была тяжела, и она избавляла его от ненужных подробностей.

Некоторые письма без подписи были адресованы ей:

«Мадам, если через неделю вы не свалите отсюда, мы найдем способ войти в дом и будем трахать вас в ваш жирный живот до смерти. Раз уж ваш подлый муж смылся, мы возьмемся за его семью и не будем знать пощады.

Смерть евреям и всем тем, кто их поддерживает».

Прочитав каждое письмо, она делала пометку о дате его получения и убирала в папку для потомков.

Она беспокоилась о нем, не знавшем ни слова по-английски и находившемся в гостинице «Куинз» в Верхнем Норвуде. Она писала ему, чтобы он мужался и что он должен закончить то, что начал. «Его последние письма огорчили меня, – писала она мадам Брюно, – не из-за его здоровья, а из-за того, что он, кажется, пал духом. Так что я села на своего большого боевого коня и стала запугивать своего героя, что пошло ему на пользу, потому что сегодня я могу сказать, что его ментальный барометр возвращается к нормальному состоянию».

В конце концов она приехала к нему в Англию осенью 1898 г., но пробыла с ним только пять недель. Она мало что могла сделать для него, будучи далеко от Парижа. Капитан Дрейфус по-прежнему находился на острове Дьявола, а Эмиль по-прежнему скрывался от того, что правительство называло правосудием.

Верхний Норвуд не мог заменить Рим. Все блюда подавали с картофелем. Рыба, которую готовили без масла или соли, имела водянистый вкус, а выпечка на витринах булочных была такая непропеченная, что, даже просто глядя на нее, можно было испытать дурноту. Она вернулась в Париж вовремя, чтобы купить рождественские подарки для детей, посетить врача по поводу своей эмфиземы и заняться его работой. Надо было написать так много писем и посетить столь многих людей. «Я должна быть и тобой, и собой одновременно», – написала она ему.

Когда наконец события начали принимать другой оборот, их половинчатый брак возобновился. Она воспринимала свою печаль, словно расставляла их общие вещи в доме, который был слишком мал или слишком темен. Времена литературных сражений и бесконечных поисков закончились, но сейчас он казался счастливее, потому что мог предаваться своему любимому занятию. Он любил говорить, что только тогда, когда ты сфотографировал что-то, можно утверждать, что ты действительно увидел это, потому что на фотографии видны детали, которые в другом случае не привлекают внимания. Он придумал механизм, который позволял ему делать фотографии самого себя, и она смотрела их, попивая чай в саду арендованного дома неподалеку от

Медана – Эмиль разливал чай, – вместе с матерью его детей, которая когда-то была такой миловидной, а теперь выглядела такой хмурой, словно созерцала жизнь, которая никогда не могла бы стать ее.

Поскольку у него имелись по крайней мере восемь фотокамер и различное оборудование в тяжелых ящиках, ему нужно было, чтобы Александрин помогала носить их по Марсовому полю. День за днем они ходили на выставку. Он хотел запечатлеть все. Впервые с 1889 г. они поднялись на вторую смотровую площадку Эйфелевой башни и взглянули вниз на город. Сияло солнце. Начался новый век, и Париж был одет к этому началу.

Он фотографировал крыши домов, двигаясь вокруг площадки до тех пор, пока у него не получилась полная панорама города от промышленных районов на востоке до улиц и садов на западе. Когда они собрали воедино панораму, они увидели мир – такой же великолепный и гармоничный, как его романы, вошедшие в огромную эпопею. Это была не покрытая дымкой масса крыш, которую она увидела в первый раз; это была обширная коллективная работа XIX в., сотворенный человеком океан, в котором ее муж был одним из ярчайших маяков.

8

Они проснулись ночью с головной болью и болью в желудке и подумали, что, видимо, съели что-то не то. Он сказал ей: «Утром нам полегчает». Потом они снова заснули, и ей показалось, что она видит его лежащим и не может ничем помочь ему.

Она проснулась в больнице в Нёйи. Через три дня она достаточно окрепла, чтобы отправиться домой. Она пошла прямо в комнату на втором этаже и упала на колени, рыдая и обнимая тело; она провела с ним час. Даже будучи слабой и находясь еще в клинике, она подумала о

Жанне и попросила издателя пойти к мадемуазель Розеро и сообщить ей ужасную весть, чтобы она с детьми могла проститься с ним.

Виновный так и не был найден. Смерть была названа трагической случайностью и национальной катастрофой, но обе женщины знали, что кто-то, вероятно, пробрался по крышам, пока невидящие прожекторы шарили над городом, и заложил чем-то дымоход, а затем снова открыл его рано утром.

Их враги не достигли цели. Огромная молчаливая толпа следовала за катафалком от улицы Брюссель до кладбища Монмартр. Солдаты делали «на караул», когда процессия проходила мимо. Она сама планировала каждую деталь этой церемонии. Это было величайшим общественным событием в Париже со времен похорон Виктора Гюго. Она была слишком слаба, чтобы присутствовать на погребении, но она знала, что в толпе у могилы стоят двое детей и молодая женщина, которую ошибочно могли принять за вдову, и что их фотографии присоединятся к ее фото, положенному в гроб.