Парижане. История приключений в Париже

Фюрер выбрал этот торжественный момент, чтобы объявить о своем «даре Франции» – останки сына Наполеона, герцога Рейхштадтского, будут вывезены из Вены и помещены в собор Дома инвалидов рядом с могилой его отца. Это будет еще один знак его уважения к народу Франции и его славному прошлому.

7.15. Солнце уже устремилось вдоль Сены, когда они проезжали дворец Бурбонов и свернули на восток. На башне часы пробили четверть восьмого. Там и сям консьержи отваживались выйти с тряпкой и шваброй, чтобы начать ежедневную мойку крыльца. Собаки, выпущенные хозяевами из квартир, делали свои утренние дела. На бульваре Сен-Жермен машины ненадолго остановились напротив посольства Германии, пока фюрер отдавал распоряжения о реконструкции здания. Затем, поспешно проехав по узким улицам Латинского квартала, они миновали церковь Сент-Сюльпис, Люксембургский дворец и греческие колонны театра «Одеон». Двое полицейских видели, как они двигались по бульвару Сен-Мишель и повернули на улицу Суффло. Чуть ранее в то утро телефонный звонок разбудил префекта полиции, который уже привык к внезапным прихотям своих новых хозяев. Из жандармерии пятого округа ему сообщили, что смотритель Пантеона был разбужен немецкими солдатами с автоматами и получил приказ ровно в семь часов открыть железные ворота.

Приблизительно в половине восьмого фюрера видели энергично входящим в мавзолей; через несколько минут он вышел с хмурым выражением лица. Его привели в негодование скульптуры (он назвал их «раковыми опухолями») и ужасный холод внутри, которые подействовали на него как личное оскорбление.

– Боже мой, – проворчал он, – это место не заслуживает звания Пантеона, стоит только подумать о Пантеоне в Риме!

Брекеру были знакомы взгляды фюрера на скульптуру и архитектуру, но ему было интересно услышать его отзывы о реальных памятниках. Согласно взглядам фюрера, скульптура, изображающая покалеченное человеческое тело, представляет собой оскорбление Создателя. Вероятно, он думал о хорах Пантеона и памятнике Национальному конвенту Сикара с его грубыми, закаленными непогодой солдатами и дерзким лозунгом «Жить свободными или умереть!». Истинный художник, по мнению фюрера, не использует искусство, чтобы выражать свою собственную индивидуальность, и не интересуется политикой. В отличие от еврея он не испытывал необходимости перекручивать все до неузнаваемости и придавать ему легкомысленную и ироничную форму. Искусство и архитектура – дело рук человека, как башмаки, за исключением того, что пару башмаков можно выбросить после года-двух носки, тогда как произведение искусства может просуществовать несколько веков.

В этой публичной демонстрации личного мнения было что-то такое, что вселило в Арно Брекера чувство сыновней благодарности. Он понял, что, побуждая «своих художников» верить в то, что они его гиды по Парижу, фюрер на самом деле показывал им город так, как его следует видеть, и подготавливал их к путающей работе, которая ждала их впереди. Когда они отъезжали от Пантеона, фюрер повернулся со своего сиденья и осмотрел «лейтенанта» Брекера с головы до ног с лукавой улыбкой на лице. Затем он сказал, будто оправдывая его нелепый вид:

– Истинный художник не может быть солдатом… – и выразил желание увидеть квартал, в котором юный Брекер начал когда-то свою героическую борьбу с музой. – Я тоже люблю Париж и, как вы, учился бы здесь, если бы судьба не привела меня в политику, – ведь мои устремления до Первой мировой войны лежали исключительно в области искусства.

Так как в той части Парижа не было ничего, что представляло бы архитектурный интерес, просьба фюрера показалась тем более проявлением внимания к другим. Они проехали по бульвару Монпарнас и увидели знаменитое кафе «Клозери де Лила» и фонтан Карпо «Четыре части света», который утвердил фюрера в его высокой оценке работ Карпо. Затем они вернулись на бульвар Сен-Мишель и быстро поехали к реке. Оставалось еще столь многое увидеть, но время истекало, а они теперь находились далеко от точки, где должны были завершить свою поездку.

На площади Сен-Мишель фюрер отсалютовал в ответ двум полицейским. Они перебрались на остров и повернули, чтобы проехать вдоль пустых набережных к собору Парижской Богоматери. По крайней мере, здесь Париж все еще источал свое загадочное очарование. Стены префектуры полиции промелькнули слева, как занавес, и готические башни выросли в сером свете, как декорации фантастической драмы. Они проехали мимо не останавливаясь. Они увидели Дворец правосудия и Святую капеллу, которая не произвела на фюрера никакого впечатления; вместо нее он обратил внимание на купол на другой стороне улицы и сказал Брекеру:

– Не это ли купол Торговой палаты?

На что Брекер покачал головой и ответил:

– Нет, я думаю, это купол Института.

Но когда они поравнялись со входом, фюрер дернул головой и сказал Брекеру с удивлением:

– Видите, что здесь написано?… Торговая палата…»

7.50. Они проехали по мосту д’Арколь к Отелю-де-Виль, мимо музея истории Парижа Карнавале и закрытых ставнями магазинных витрин еврейского квартала к площади Вогезов. Деревья скрывали фасады кремового и розового цвета, и фюреру было явно скучно. Чирикающие воробьи, зеленый садик для нянь, присматривающих за детьми, и уютные галереи создавали атмосферу буржуазного самодовольства. Он оживился только тогда, когда они отправились назад по улице Риволи. Это было то самое величие, которое он хотел бы видеть в Берлине: бесконечный ряд одинаковых фасадов домов – безошибочное свидетельство грандиозного плана, нерушимый мир и счастье великой столицы империи.

Справа тянулись грязные улицы, которые вели к кварталу Ле-Аль. Даже здесь город казался вымершим. Дороги не были завалены овощами, торговцы не болтали на французском языке, не был слышен запах кофе и табака. Но потом они услышали голос продавца газет, пронизывающий утреннюю тишину. Он звучал словно пережиток какого-то прошлого века. Обладатель голоса приближался с боковой улочки, периодически выкрикивая: «Ле Матен! Ле Матен!» Он увидел вереницу седанов и побежал, размахивая газетой, к машине. Оказавшись перед ней, он продолжал кричать, пока слова «Ле Матен!» не застряли у него в горле. Глядя в немом ужасе в голубые глаза, которые в упор смотрели на него, он убежал, роняя газеты на мостовую. Чуть дальше стояла группа рыночных торговок, неряшливых и уверенных в себе, как все женщины квартала Ле-Аль; они громко разговаривали. Самая громкоголосая и толстая из них вгляделась в колонну машин, когда она проезжала по улице, и начала размахивать руками, указывая на Гитлера и крича: «Это он, ой, это он!» После этого со скоростью, неожиданной для их тучности, они разбежались во всех направлениях.

– Безо всяких колебаний, – сказал фюрер, когда в виду показался монументальный фасад Лувра, – я объявляю это грандиозное здание одним из величайших творений человеческого гения в истории архитектуры.

Через несколько минут он был точно так же поражен Вандомской площадью, которая, несмотря на вандализм анархистов, по-прежнему провозглашала вечную славу императору.

Вскоре они вернулись к Опере, чтобы увидеть – как пожелал фюрер – ее великолепный фасад при свете дня. Без остановки они на большой скорости проехали вверх по улицам Шоссе-Дантен и Клиши, повернули направо на площадь и вдоль бульваров промчались мимо кабаре «Мулен Руж», которое было безмолвным, как всегда в воскресенье утром. Они выехали на площадь Пигаль, но не увидели ни одной из тех парижанок, помаду которых, как говорили, делают из смазки парижских сточных труб.

Быстро изменив скорость, седаны «Мерседес-Бенц» взяли крутой подъем, пробрались через лабиринт провинциальных улиц и выехали к паперти базилики Сакре-Кёр. Пешком они дошли до края площади. Повернувшись спиной к базилике, они смотрели на город. Прихожане входили и выходили из здания. Некоторые из них узнавали Гитлера, но не обращали на него внимания. Он облокотился на балюстраду, ища линии, которые открыли бы ему генеральный план барона Османа. На такой высоте красоты Парижа были затоплены домами и заводами и другими утилитарными постройками. Почти все было размыто расстоянием и дымкой. Париж был впечатлением, неразборчивой акварелью, а массивные памятники, которые они видели в близлежащих кварталах, были похожи на маленькие бакены, плывущие в сером море.

Брекер уловил разочарование фюрера. Это был первый и единственный визит Адольфа Гитлера в город, который он изучал столь рьяно и так давно хотел увидеть. Эта поездка длилась около двух с половиной часов, во время которых он ничего не съел, не зашел ни в один частный дом, не заговорил ни с одним парижанином и даже не воспользовался туалетом. В отдельные моменты, когда у них была возможность обменяться парой слов, Шпеер был таким же циничным, как и всегда, называя фюрера в шутку «шефом». Но теперь, когда Брекер наблюдал, как Гитлер оглядывает пространство, разделенное Сеной и ограниченное темными холмами, он, казалось, видит, как блестят и увлажняются его глаза.

– Это была мечта всей моей жизни, – говорил фюрер, – чтобы мне дали возможность увидеть Париж. Я несказанно счастлив, что моя мечта исполнилась. – Все время помня о цели поездки, он обратился к своим художникам – Гислеру, Брекеру и Шпееру, – сказав: – Для вас теперь начинаются тяжелые времена: вы должны работать и стараться создать памятники и города, которые я доверил вам. – Затем он обратился к своему секретарю: – Ничто не должно помешать их работе.

Они стояли у балюстрады, казалось, уже долгое время. Наконец медленно отворачиваясь от пейзажа, фюрер посмотрел на белую базилику, стоявшую позади, сказал: «Ужасно» – и пошел назад к машинам.