Патриарх Никон

Но, узнав о постриге Морозовой, и, сожалея о её сыне Иване, находящемся под влиянием Аввакума и Мелании, решил принять меры.

Вспомнил царь, наконец, и о самой боярыне.

— Поезжай ты к ней, — сказал он боярину Троекурову осенью того же года, — и попытай, что она там творит в своём доме. Дошли до меня слухи разные; главное, насчёт веры поспрошай её.

Узнав о приезде боярина, Аввакум с Меланией благословили Федосью Прокопьевну открыто выступить, если понадобится, на защиту старой веры.

— А там мы тебе поможем, — прибавил протопоп.

Приветливо поздоровавшись с хозяйкою дома, Троекуров умолчал о причине посещения, только сказал:

— Царь-батюшка сильно пеняет, что ты никогда во дворце не бываешь.

— Плоха здоровьем стала, — уклонилась Федосья Прокопьевна, всё понимая, и снова начала жаловаться на больные ноги.

— Коли занедужилось, так поправляйся, боярыня, а поправившись, к нашей молодой царице и пожалуешь, — добродушно проговорил Троекуров.

Видя вдову больной, он не стал расспрашивать её об её веровании, как наказал царь, и во дворце доложил, что боярыня действительно больна.

XI

Целый месяц царь не предпринимал ничего против Морозовой.

Крутые и быстрые меры не были в его характере; да кроме того, он не хотел возбудить против себя многих ближних бояр, так как Морозова была одна из первых при дворе и очень известна Первопрестольной.

Карать неповиновение церковной власти, а равно и гражданской в лице своей родственницы, он не хотел сразу, и ожидал, не смирится ли Морозова сама и не сознает ли свою вину.

Прошёл целый месяц, но этого не последовало.

Теперь уже царь надумал послать к непокорной его воле боярыне с увещеваниями её близкого родственника, князя Петра Урусова, мужа её сестры Авдотьи и дядю её сына Ивана.

Обитатели Морозовского дома радовались, что царь послал к ним именно Урусова.

Не как посла царёва, а как ближнего родственника, вышла встретить Федосья Прокопьевна князя и даже не сняла с головы иноческого шлыка.

Но радужные ожидания не оправдались.

Урусов сурово поздоровался со свояченицей не как родственник, не как ближний человек, а как посол царский...

Князь молча сел на лавку у стола и строго спросил боярыню:

— Почто прогневила ты царя-батюшку?

Морозова притворилась, что не понимает.

— Дивлюся я, князь Пётр, почто царский гнев на моё убожество. Не знаю за собою никакой вины.

— Не криви душой, Федосья Прокопьевна: хорошо ты знаешь, чуешь, сколь вина твоя велика, да не хочешь всем признаться.

Урусов давно знал о Морозовском доме, как о приюте последователей старой веры. Да и жена его нередко проговаривалась об этом.

Тем не менее, не желая сразу запугивать вдову, он повёл расспросы издалека.

В начале Федосья Прокопьевна отвечала довольно охотно, не с каждым ответом говорила меньше и меньше.

— Наслышан царь, что в твоём доме проживает много беглых монахинь, боярыня, да толкуют, что и протопоп у тебя здесь находится. Злейший он враг церкви.

Улыбнулась с сожалением Морозова.

— А что, коли так? Разве отец Аввакум не может у меня в доме пребывать? Не место ему здесь, — сурово заметил Урусов, — пусть сидит в монастыре, куда его назначили, и замаливает свои грехи.

По лицу боярыни пробежала недовольная улыбка. Она поняла, что объяснений не избегнуть.

— Ведь и твоя жена эти поучения слушала, — тихо промолвила Морозова.

— Знаю, боярыня, знаю и скорблю, — вздохнул князь.

— Что же желает царь от меня? — решилась Морозова прямо спросить.

Князь Пётр твёрдо ответил:

— Выговаривает тебе батюшка царь, что ты произволом своим, никого не упредив, постриг на себя наложила. Подумала ли ты, Федосья Прокопьевна, что у тебя есть сын, что приспевает время сочетать его браком? Куда же ты его денешь, раз у тебя здесь в доме целый монастырь объявился?

Морозова молчала.

— Велика твоя вина перед государем, но он отпустит тебе, — продолжал Урусов, — коли ты покоришься его воле и все новоизданные церковные книги примешь.

Гордо взглянула вдова на деверя.

— За недоброе ты дело взялся, князь Пётр, и трудно будет тебе со мной что-либо поделать.

— Ну, это ещё посмотрим, боярыня! Заставит тебя царь батюшка!

Морозова совсем позабыла, что ещё недавно говорила ему о больных ногах, и, поднявшись во весь рост, грозно посмотрела на царского посланца.

— В вере христианской, в которой родилась и крестилась, в той хочу и умереть, — проговорила Морозова. — От старой веры мне отречься невозможно.

— Думай сама, как поступать, да помни, свояченица, что я упреждал тебя. Я должен передать царю всё, что ты мне говорила. Его воля тебя наказать, его воля и миловать.

И они расстались.

XII

После отъезда князя Морозова пошла совещаться с Аввакумом и Меланией.

— За что же они ко мне такую ненависть питают, отче? — спросила Морозова.

— Как же им тебя не ненавидеть, сестра Феодора, — сказал Аввакум, — ты побеждаешь везде: и в дому своём, и где бываешь, на беседах, обличаешь и опровергаешь их прелесть, а им в уши всё сие передают.

Морозова, довольная замечанием, прошептала:

— О, сколь злоба людская сильна, что даже людей веры праведной не оставляет в покое!

— Поди сегодня в вечеру, когда царь посланца своего выслушает, сидение о тебе в палатах будет, — продолжал протопоп, — и нас вспомянут, тебе же в вину поставят.

Долго рассуждали они между собою.

Было решено идти на все испытания и мучения, только чтобы не изменить заветам старины.

— Созовём верхних и помолимся все вместе о даровании избавы истинной вере православном от никонианских ухищрений и лести их поборников, — торжественно предложил протопоп.