Пепел на ветру

– Теперь она меня к себе в гости пригласила – про мать расскажет и так поговорить. Я решила уже, пойду.

– Это правильно, – одобрила Марыся. – А потом? Цыгане-то тебя за свою небось не признают. У них же, как везде, мужики все решают, а эта подруга…

– Да она вообще американка! – перебила Люша. – Миссис Глэдис Макдауэлл. Цыгане тут пока вовсе ни при чем.

– Господи, интересно-то как! – возбужденно воскликнула Марыся. – Ах, Люшка, какая ж у тебя все-таки судьба кучерявая получается! Прямо как волосья твои…

– Что, завидки берут? – усмехнулась Люша. – Остереглась бы моих «кучеряшек»-то. Не ровен час, кто там (указала на застекленный квадратами потолок) услышит…

Накаркала. Известное дело, глаз-то дурной, цыганский…

Глава 15,

в которой Аркадий обращается за помощью к профессору Рождественскому, а Юрий Данилович рассказывает ему о своем визите в Синие Ключи и знакомстве с Люшей

Аркадий почувствовал, что устал от Камарича. Сразу вслед за этим испытал чувство вины – ведь новый приятель как мог помогал ему, явно не имея во всем этом деле никакой личной выгоды.

«Такое качество в человеке называется „неблагодарность“», – сформулировал Аркадий сам для себя.

Он коллекционировал собственные недостатки, как иные коллекционируют трубки или почтовые марки. Пополнение коллекции всегда доставляло ему какое-то болезненное, иррациональное удовольствие.

Потом он вспомнил, что давно толком не беседовал с Адамом, своим старым и, в общем-то, единственным близким другом. На фоне дурашливо-въедливого Камарича отстраненная холодноватая нелюбопытность Кауфмана смотрелась особенно выигрышно. Адам никогда никому не задавал личных вопросов и не интересовался вслух событиями чужой жизни. Если ему о них все же рассказывали, вежливо выслушивал, а после сдержанно обозначал социально потребные по содержанию рассказа чувства – удивление, восхищение, сочувствие или соболезнования. Когда-то Аркадий обижался и на Адама – казалось, что Кауфману ни до кого (в том числе и до самого Аркадия) нет никакого дела. («Это называется „непоследовательность“ – не поймешь, чего я хочу от людей, все меня не устраивает».) Впрочем, если речь шла о неожиданных результатах поставленного в пределах интересующей Адама темы эксперимента, то количество заданных Кауфманом вопросов и уточнений могло исчисляться десятками, а его поведение при этом казаться даже навязчивым.

Пункт первый – надо пригласить Адама к себе или напроситься к нему. Впрочем, последнее невозможно – Адам к себе никогда не зовет. Лишь один раз, когда они еще учились в гимназии, Аркадий навещал заболевшего Адама у него дома и был поражен теснотой крошечных комнаток и огромным количеством суетящихся, похожих друг на друга домочадцев. Отдельно запомнились лишь маленькая, с печальными глазами мать и какая-то удивительная, ветхозаветная бабушка, с огромным носом, темным лицом и длинными седыми волосками на подбородке. Старуха сидела в покойном кресле отдельно от общей суеты и в свете масляной лампы с лупой разбирала загадочные еврейские письмена в разверстой на круглом столике книге. Домашний Адам был смущен и ласков и разительно не походил на Адама гимназического и вообще «Адама внешнего мира». Аркадию тогда показалось, что свою домашнюю ипостась Кауфман воспринимал как слабость и избегал ее демонстрировать кому-либо. А может быть, он просто стеснялся откровенной бедности своего большого семейства.

Пункт второй – обратиться к Юрию Даниловичу по поводу Люшиного дневника и возможных в этой связи действий. Он бывал в Синих Ключах, дружил с Николаем Павловичем Осоргиным, стало быть, заведомо небезразличен к судьбе его дочери. Камарича с собой Аркадий решил не брать и вообще о визите этом сказать ему задним числом.

Скелет Дон Педро, как всегда, приветственно ухмыльнулся входящему.

– Проходите, проходите, Аркадий Андреевич, присаживайтесь, я сейчас закончу, – сказал Юрий Данилович, не поднимая головы от стола, за которым писал, покрывая лист бумаги мелкими бисерными буковками.

– Я мог бы позже…

– Ничего-ничего, вы же не хуже меня знаете, всю науку все равно не переделать. Хватит, слава господу, и на наш век, и нашим детям, и внукам, и правнукам… Вот и все, поставим покудова многоточие… Что ж у вас? Проводку по своим прописям закончили? Метиленовый синий некроз ни в коем разе не выявляет, тут нельзя не согласиться, но и…

– Юрий Данилович, я к вам не по поводу эксперимента. И вообще мой вопрос к науке касательства не имеет…

– Вот как? – Юрий Данилович развернулся боком вместе со стулом и положил крупную холеную, но уже увядшую кисть руки на бронзовую статуэтку, изображающую Петра I, спасающего тонущих на Ладожском озере. – Дело касается вашего друга Адама?

«Во мне самом ничего интересного быть не может, – подумал Аркадий. – Для Юрия Даниловича я – некий промежуточный элемент между не оправдавшим надежд метиленовым синим и талантливым учеником Адамом Кауфманом, тоже, впрочем, не спешащим оправдывать чьи бы то ни было надежды…»

– Помните, Юрий Данилович, мы с вами говорили об имении Синие Ключи и о его погибших владельцах – Николае Павловиче Осоргине и его дочери Любови Николаевне Осоргиной?

– Гмм… Да, разумеется, помню. Но в чем же все-таки дело?

– Дело в том, что Люба Осоргина не погибла во время пожара. Она вполне жива, и сейчас ей приблизительно пятнадцать лет.

– Господи! – Юрий Данилович с неожиданным проворством вскочил со стула, опрокинув пресс-папье с фигуркой Петра. – Аркадий Андреевич, вы это наверно знаете?! Вы же не стали бы по-пустому… Но где же она теперь? Как…

Направляясь в кабинет к учителю, Аркадий подбирал слова, которые могли бы смягчить впечатление от его рассказа. Сейчас ему отчего-то расхотелось использовать найденные эвфемизмы.

– Люба Осоргина уже несколько лет живет в ночлежке около Хитровского рынка, в одном из самых злачных районов, – сказал он. – Промышляет мелким воровством и проституцией. Вполне приспособилась к окружающей ее обстановке. Я сам лично с ней встречался. Два раза.

– Боже мой! – Юрий Данилович снова упал на стул и прижал руку к груди. Получилось очень картинно, но другого жеста для данной ситуации не придумала бы и Ермолова. – Люба Осоргина – на Хитровке… Боже мой… Но как вы узнали? Не может ли здесь быть какой-нибудь ошибки?..

– Ко мне в руки случайно попал ее дневник. Там такие подробности ее жизни в усадьбе, которые просто невозможно выдумать. Но скажите мне теперь, ведь вы, как я понял, знали ее маленькой… что ж, Люба в детстве была… душевнобольной?

– Подождите, подождите, сейчас… Аркадий Андреевич, не в службу, а в дружбу… Вы не принесете мне стакан воды?.. Прошу вас… Я сейчас…

Аркадий сходил по коридору в лабораторию и принес высокий химический стакан с дистиллятом. Юрий Данилович залпом выпил его и сморщился от отвращения.

Потом задумался, сцепив пальцы.

– Нельзя так сказать. Во всяком случае, не так однозначно. Человеческий мозг – самый сложный инструмент во вселенной. Мы даже еще толком не приступили к его изучению… Но какие-то нарушения функционирования мозга или даже скорее личности у Любы Осоргиной, несомненно, имелись. Притом достаточно серьезные, во многом препятствующие ее нормальному сообщению с окружающими людьми. Однажды Николай даже специально пригласил меня в Синие Ключи, чтобы я осмотрел его дочь. Я и сейчас отчетливо помню тот свой визит.