Перед прыжком(Роман)

Платон недовольно махнул рукой:

— Какая у парня работа? Нынче занят, завтра нет. Почти без получки, без дела ходит.

— А все же. Со всеми вместе гуртуется день за днем. Тут, хошь не хошь, сговоришься! Одна работа, одна и радость-беда. Значит — одна и думка. А если взять вас по всей России из конца в конец? Так и выходит, что вот он класс, пролетарий! Не то что в крестьянстве, — добавил он хмуро. — Там все в особицу. Рядом изба, да не рядом судьба…

…Теперь, стоя на краю помоста перед делегатами, Ленин говорил и об этом:

— Как могло случиться, что в стране, в которой пролетариат так малочислен по сравнению с остальною частью населения, в стране отсталой, которая была отрезана искусственно военной силой от стран с более многочисленным, сознательным, дисциплинированным и организованным пролетариатом, как могло случиться, что в такой стране, при сопротивлении, при натиске буржуазии всего мира, один класс мог осуществить свою власть? Как могло это осуществляться в течение трех с половиной лет? Где была поддержка этому? Мы знаем, что поддержка была и извне страны, от братьев по классу, и внутри страны — в массе трудовых крестьян…

«Мы тоже в своем Мануйлове, а потом и в партизанах рабочий класс поддержали! — не без гордости думал мужик, наваливаясь грудью на каменный верх перил и согласно кивая Ленину, будто тот мог увидеть оттуда, из зала, эти кивки и порадоваться тому, что вот, мол, сидит наверху сибирский мужик, глаз от меня не отводит, мыслит и все как есть понимает. — Да и теперь… мы разве не понимаем? Только вот как нам быть с Износковым Мартемьяном, товарищ Ленин? Как сгуртоваться против него на манер пролетария-егемона? Надо бы, да. Ан спайки рабочей нет…»

— Крестьянство — это мелкая буржуазия, мелкие хозяева, — говорил между тем Владимир Ильич. — В острой борьбе капитала с трудом они ежедневно не участвуют. Экономические и политические условия жизни не сближают их, а разъединяют, отталкивают одного от другого, превращают в миллионы мелких хозяев поодиночке. Объединиться, сплотиться сама — эта сила не может. Поэтому она колеблется, своей общеклассовой, вполне определенной политики не имеет. Эсеры пытались выработать идеологию и программу некоего «крестьянского социализма», но на деле это всякий раз оборачивалось кулацкой контрреволюцией…

…Во время того утреннего разговора у Головиных Платон спросил мужика:

— Насчет единства рабочих ты верно сказал: оттого мы и гегемоны. А теперь вот ответь: чего до смерти желательно каждому из вас, крестьян?

— Как чего? — не сразу понял Савелий. — Ну, земля…

— Правильно, землю. Еще?

— К ней чтобы лошадь, скотину…

— Верно.

— В общем, пахать, косить, дом обиходить, хозяйство иметь в достатке, — уже увлеченный беседой, словно игрой, стал перечислять Бегунок.

Он даже порозовел от волнения — так вдруг захотелось ему хотя бы в разговоре с Платоном, а все же иметь это справное сытое хозяйство, которого не было и не будет у него никогда, но было же оно у других? У Петра Белаша, к примеру, у Бурлакина и других мануйловских хозяев — сытых, семейных, с бородатыми сыновьями, с работающими снохами, с лошадьми и коровами, с боровками, овцами да гусями в просторных крытых дворах. Дом — полная чаша. Вот бы такое!..

Платон пригляделся к Савелию, помолчал.

— Та-ак, значит, — справный хозяин. А дальше? — спросил он снова.

— Что дальше? — не понял Савелий.

— Ну, значит, живешь, поросятину жрешь… — Платон усмехнулся: — Оно бы и нам с Дашей было сейчас не вредно! А то вон что мы нынче с тобой жевали? Мороженую картошку с морковным чаем? А кабы того порося… живи не тужи! Ну, ладно, — вернулся он к разговору. — Так, значит, все в доме сыты, все жрут, каждому — досыти? А дальше-то, дальше?

— Ты это к чему? — насторожился Савелий.

— К тому, — резко, будто рассердившись на мужика, заключил Платон, — что в этом она и есть большая разница у нас с вами. Вам вынь да положь сытый дом, отгороженный от других. А мы — революционный класс, кровь свою льем для свободной общей коммуны!

— Это какая коммуна? Может, ты тоже насчет той коммуны, куда нас будут сгонять как в тюрьму, а спать велят со всеми бабами под одной дерюгой?

— Эко ты, брат! — досадливо отмахнулся Платон. — И кто вам вбивает в башку такое? Мы вон, рабочие, не вповалку, а розно живем? Розно. Каждый — в своем углу, с родной женой. Конечно, если взять, к примеру, беспризорных, каких война оставила нам без отцов да мамок, то тех уж конечно Советская власть помещает вместе в детские дома. В нашем Угрешском монастыре тоже хотят вон сделать для них коммуну. Так ведь и раньше бывало: то инвалидный дом, а то этот, как его, пансион благородных девиц. А то — для солдат казарма. Но это совсем другой разговор. Мы же, я говорю, каждый живем по своим домам да углам, кто как хочет. Зато вот труд у нас на заводе — общий. Он и есть всему голова. Не будь его, не было бы и нас. Так же надо бы вам, крестьянам. Сообща, в артели. Товарищ Ленин не раз об этом говорил. Машины, тягло, работа — те общие, это да. А жить — живи, где душе угодно. И под своим одеялом. Притчу про веник слыхал?

— Это про старика и сынов?

— Про них. Раздери голик на прутики, его и младенчик запросто изломает. А крепко свяжи, насади на палку… хоть дорогу на улице разметай, все ему нипочем! Сам твой Мартемьян Износков перед таким голиком не устоит: сметете его с дороги, как сор…

Они помолчали.

— Да, брат, — опять раздумчиво заговорил Платон. — В ней, в спайке, в артели все дело. А так… Вон летошний год шла перепись населения всей России. Знаешь, сколь оказалось всего с Кавказом и Украиной?

— Не… не пришлось.

— Однако же интересно об том узнать. Оказалось, что по этой переписи живет нынче в России чуть ли не сто шестьдесят миллионов человек. Из них в крестьянстве сто тридцать три. Остальные — мы, в городах. Достигаешь? Сто тридцать три! Сила!

Савелий уважительно покачал головой:

— Эта уж да! Неужто нас сто тридцать три миллиона?

— Теперь представь себе вашу силу вроде мешка с картошкой. Громадный мешочина был бы на всю Россию! И попробуй его поднять! Нипочем! Богатырь не поднимет! И партии нашей тяжко поднять такой громадный мешок. Значит, вроде бы ваши сто тридцать три — это сила? — опять пытливо взглянул он на Бегунка. — А ты опрокинь его да рассыпь. Покатятся из него картошки одна за другой в разные стороны! Так и крестьянство: мешок картошки, это я точно уразумел. А нас — меньше чем тридцать. Зато — из железа! Потому-то трудящим крестьянам одним, без нас, добра не добыть. Значит, у вас — артель, а для всех — коммуна!

— Похоже, что так, — вздохнув, согласился Савелий, хотя расставаться с мечтой о сытом и крепком доме никак не хотелось. — Вас на заводах, и верно, будто огнем спаяло. Хоть набок вали, хоть под горку кати, хоть дрючком колоти — вам все нипочем!

— Значит, согласен? — довольный такой похвалой, спросил под конец разговора Платон. — Потому-то и сказано нашей партией, товарищем Лениным: братский союз! Одно у нас государство, одно и дело. Вместе дали по шапке белякам, вместе дадим укорот и таким, как ваш Мартемьян Износков. Только смелее надо. Смелее. А главное — сообща!