Перед прыжком(Роман)

ХЛЕБА!

Надо непрерывно подталкивать и товарищей на местах, не всегда отчетливо представляющих себе необходимость… — да, архисрочную, прямо-таки фронтовую необходимость, от которой зависит исход сражения за хлеб! — необходимость быть до предела организованными и пунктуально требовательными, полностью сознающими свою поистине историческую ответственность за порученное дело!

Об этом приходится чуть ли не ежедневно напоминать, а потом проверять порученное, советовать, просить, угрожать… хотя тысячи других неотложных, сугубо необходимых дел тоже требовали внимания.

И он одну за другой рассылал срочные телеграммы:

Сибревком, И. Н. Смирнову.

«…Прошу Вас извещать меня чаще о бандах, о продработе и об отправке хлеба.

Ленин».

Наркомпуть, В. В. Фомину, 1 марта.

«1) Какие меры приняты для ускорения движения и надзора за движением семи маршрутов?

2) Где они сегодня?

3) Очищен ли путь Омск — Челябинск?

4) За последние дни сколько подано вагонов хлеба /через/ Ростов-Дон?

5) Омск?»

В. В. Фомину, 2 марта.

«…Меры нужны экстренные».

Когда напуганный сложностью положения в Сибири уполномоченный Совета Труда и Обороны П. К. Коганович, направленный в Омск для помощи сибирским товарищам, прислал в Москву паническую телеграмму о невозможности в создавшейся там критической обстановке восстаний и саботажа выполнить задания Центра по заготовке хлеба и других продуктов, Ленин переслал эту записку народному комиссару продовольствия Цюрупе с гневной надписью:

«…Пустое нытье и отговорки… Глупая хныкающая баба».

А несколько дней спустя направил в Омск короткое, как приказ, предписание:

«Ввиду обострившегося продовольственного положения предписывается усилить погрузку продовольствия для центра и ни в коем случае не допускать перерыва погрузки в дни праздников».

Не очень уверенный в сметке и деловитости местных товарищей, 4 мая он послал туда же еще одно распоряжение, начинавшееся строгой фразой:

«Ввиду критического состояния снабжения центра в связи с прекращением погрузки на Сев. Кавказе в порядке боевого приказа под ответственностью Сибревкома и Сибпродкома предлагается в течение мая месяца отправить в центр три миллиона пудов хлеба».

Дальше шло тезисное изложение того, как практически организовать эту работу по волостям и уездам Сибири:

«…первое, впредь до открытия навигации в прежнем боевом порядке грузить хлеб на всех станциях желдорог, в том числе и предназначенных к водным перевозкам — Семипалатинске, Ново-Николаевске. Второе, по открытии навигации в первую очередь подвезти хлеб на погрузку центру во изменение ранее составленного плана перевозок. Третье, немедленно приступить к заготовкам хлеба в близлежащих к желдорогам районах в порядке товарообмена, бросив на это товары, имеющиеся в Сибири, за счет погруженных и уже отправленных в последние дни из центра в Сибирь. Четвертое, районы рекомендуется принять следующие: Петропавловский, Славгородский, Новониколаевский, Барнаульский. Пятое, отправка центру в порядке пунктов первого и второго двух миллионов пудов, пункта третьего — один миллион. Шестое, заготовку в порядке товарообмена в указанных и других районах с целью пресечения спекуляции производить, не отменяя разверстку».

А в телеграмме, посланной два дня спустя, подчеркнул:

«…Обращаю внимание на исключительно тяжелое положение в продовольственном отношении центра, требую полного и безоговорочного исполнения требований центра и Компрода».

Все это делалось им уверенно, энергично, продуманно, без преуменьшения беды, но и без отчаяния. Он верил и знал, что, несмотря на беспримерные трудности, силы революции теперь уже не иссякнут, — в партии, в массе пролетариата и трудового крестьянства, в их разуме и сердцах, при любых условиях найдутся резервы для преодоления трудностей, для длительного и в конечном счете победоносного движения вперед — к коммунизму.

— Сохраняя в руках пролетариата транспорт, крупные заводы, экономическую базу наряду с политической властью, — говорил он еще на Десятом съезде партии, — мы сможем добиться этого и безусловно добьемся. Ибо — не в отчаянии несем мы неслыханные жертвы, но в борьбе, которая одерживает победы!

Террористы и кулаки жгли хлеб, резали скот не только там, где уполномоченными были такие, как враг Суконцев, а и в других местах, где заготовками занимались преданные революции честные люди. Эти были по необходимости требовательны, а нередко и необдуманно резки, но не по злому умыслу, а от ненависти к силам сопротивления новым порядкам со стороны зажиточных, сытых крестьян, многие из которых, недовольные изъятием хлеба по нормам разверстки, были замешаны в февральском восстании. Не удивительно, что то тут, то там производились не всегда обоснованные аресты середняков, не сдавших хлеб по разверстке. Это грозило новым взрывом недовольства «справных хозяев», которые к тому времени составляли более половины крестьянских хозяйств, были главной производительной силой Сибири.

К Дзержинскому из местных органов ЧК все чаще стали поступать тревожные сигналы, и Феликс Эдмундович доложил о них Владимиру Ильичу.

Молча выслушав немногословный доклад, Ленин еще раз внимательно прочитал одну из телеграмм, только что присланную из Омска. Сердито спросил:

— Значит, вместо кулаков и скрывшихся в подполье белогвардейцев наше командование воюет с середняками? А что же наш уважаемый «наркомвоен» Троцкий? Одобряет все это? И чем там заняты Сибревком и комиссар ревкома товарищ Чуцкаев? Тоже «добру и злу внимают равнодушно»?

— Положение в Сибири, конечно, не из простых, — заметил Дзержинский. — Судя по всему, у некоторых армейских командиров и продработников сдали нервы…

— Если бы только нервы! — Ленин резко поднялся со стула. — Не столько нервы, сколько та наиопаснейшая для дела «ррреволюционность», к которой все еще привержены некоторые излишне бойкие работники, начиная с Троцкого. Они полагают, будто любой крестьянин — бедняк ли он, середняк ли — всегда лишь хозяйчик, а по- сему-де обязательно враг революции. И раз это так, то по отношению к нему возможна-де только одна политика: подавление силой. Но это же наивреднейшая глупость! Не глупость, а преступление! И там, в Сибири, судя по всему, кое у кого явно не хватило разума!

Он трижды сердито постучал себя пальцем по лбу:

— Даже весьма! Представляете, чем это может кончиться? В критическое для революции время идти на ножи с сибирским середняком? Верх тупоумия! При этом — самоубийственного!

И решительно повернулся к столу:

— Аресты надо немедленно прекратить. Армейские части вернуть в казармы. Послать на места побольше пропагандистов и агитаторов! — и склонился к листу бумаги.

Дзержинский молча следил за тем, как быстро бежит перо Владимира Ильича по белому листу, как вслед за пером, словно живые, возникают цепочки слов и фраз — строки ленинской мысли, его тревоги и воли.

«Прошу обратить внимание на сообщение Дзержинского о Сибири, — говорилось в записке, адресованной тем, кто отвечал в Москве за действия сибирской армии. — Опасность, что с сибирскими крестьянами наши не сумеют поладить, чрезвычайно велика и грозна. Чуцкаев при всех его хороших качествах несомненно слаб, совершенно не знаком с военным делом, и при малейшем обострении может грозить там катастрофа…»

Написав об опасности катастрофы, Ленин имел в виду не опасность новых восстаний. Для их подавления вполне хватило бы тех воинских частей, которые там еще оставались после разгрома колчаковщины, и тех, которые были дополнительно введены в феврале. Год спустя это подтвердилось во время подавления нового, еще более широко подготовленного кулацко-белогвардейского мятежа, в котором принял участие и штабс-капитан Терехов.