Перед прыжком(Роман)

Антошке ехать в Мануйлово не хотелось. Что он там будет делать один? Другие ребята направляются в Скупино. Петр Петрович с Катенькой и Соней остаются в Славгороде. Не будет и Вероники… В таких обстоятельствах самое лучшее — остаться у Веритеева в «адъютантах»: по надобностям штаба удастся съездить и в Скупино, повидать ребят и эту… ну, Веронику… А у дядьки Савелия? Что у него?

Однако Савелий так настойчиво уговаривал Веритеева, так искренно радовался возможности отплатить Головиным за гостеприимство в заводском поселке, что отказать ему не хватило духу. И после того, как распределение состоялось и все побежали к своим вагонам — кто за вещами, чтобы двинуться в степь, кто — чтобы ехать дальше на юг к другим станциям и разъездам, а кто и затем, чтобы помочь собраться другим, а потом самим повольготнее разместиться в опустевших теплушках на весь срок работы здесь, на запасном станционном пути, — когда все это произошло, отряд Сергея Малкина тоже двинулся в степь — за озеро Коянсу.

В отличие от Бегунка, Антошка покинул городок со стесненным сердцем: из головы не выходил нечаянно подслушанный вчера разговор между Константином и Вероникой.

До этого брат всю дорогу от поселка до Славгорода откровенно обхаживал красивую, лучше других одетую, бойкую на язык барышню по всем правилам ловкого ухажера. А вчера, когда выяснилось, что его оставляют в городе с «группой слежения и учета» Петра Петровича, где он должен будет заниматься сбором и обобщением сведений о работе всех дружин эшелона, а Вероника тем временем уедет в Скупино — на сено, — Константин решился на прямое любовное объяснение.

Произошло это после обеда, в разгар суматошного дня. В поисках Катеньки, расстроенный предстоящей разлукой Антошка решил заглянуть в вагон интеллигенции: не там ли Катенька отдыхает от ярмарочной кутерьмы?

Но там никого не оказалось. Зато по другую сторону вагона, где простирался пустырь, слышались знакомые голоса: брат объяснялся Веронике в любви. Он говорил приглушенно и нервно, а она, видимо не принимая его объяснение всерьез, либо молчала, либо отвечала так спокойно и громко, что Антошка слышал каждое слово.

Уйти у него не хватило сил. И когда Константин предложил Веронике тоже остаться в городе в качестве его законной супруги да еще при этом, судя по всему, дал волю рукам, она резко сказала:

— Уберите руки! Прошу вас…

Потом вдруг весело засмеялась:

— Значит, вы делаете мне предложение? Предлагаете стать законной супругой? Забавно!

И пренебрежительно, как показалось Антошке, добавила:

— Но вы опоздали. Я уже дала согласие Казимиру Адольфовичу Свибульскому.

Дальше Антошка слушать не стал. Бесцельно шатаясь между телегами и людьми, он уныло казнил себя:

«Ну вот… значит, дала согласие инженеру Свибульскому. Будет его законной супругой. А Костька — утерся. Так ему и надо: ишь ты, чего надумал! А я?»

Сам он, конечно, совсем и не связывал свою полумальчишескую влюбленность с мыслями о женитьбе. Влюбился — и все. При чем тут женитьба? Тем не менее услышанное у вагона поразило его: оказывается, Вероника выходит замуж.

И это как-то вдруг стало стремительно отстранять ее от него. Делало ее посторонней и недоступной. Почти чужой: какая может быть любовь, если там Свибульский?

Чувствуя себя обманутым и обиженным и сам как бы обманывая кого-то (себя? Веронику? Брата?), он со вздохом решил:

— Ну и пусть! Пусть женятся, кто и на ком желает!

И это принесло ему утешение. Завернув к вокзалу и еще издали увидев Петра Петровича с Катенькой и Соней в группе полузнакомых ему инженеров, он уже почти совсем обыденно подумал: «Без любви обойдемся!»

С этими мыслями он и отправился в группе Сергея Малкина к озеру Коянсу.

После недавних дождей степь зеленела, дышала свежестью, благодатью. Босым ногам, соскучившимся за зиму о ласковой земной прохладе, было так хорошо ступать на мягкое и душистое, что пышным половичком покрывало эту нелегкую для земледельца, но легкую для пешехода землю. И час за часом Антошка с улыбкой оглядывал степь — с острыми гребешками камышовых зарослей по берегам озер, с яркой зеленью жимолости, шиповника, боярки, кустарниковой калины, клевера, ситника, вьюнков, аржаника на добротных местах, сайгачьей травы, полынников, ковыля на сухих буграх, кудрявых колков из березок, осин, осокоря, а изредка и дубков, то тут, то там возвышающихся над степью.

— Когда-то здесь тоже были леса, — рассказывал Бегунок. — Стояла тайга. Потом пришли люди, начали строиться, обживать эту степь, изводить леса на избы, на топку печей. Лучшую хвойную часть извели до самого корня. Не оставили даже и материнских стволов. Теперь разве только редкая птица донесет сюда в своем чреве сосновое семя, да и тому укорениться тут уже негде. Вот и остались одни колки, рощицы из осин и берез. Семена у них легкие, ветер разносит всюду…

Антошка стал было уговаривать Савелия добежать до Мануйлова на своих на двоих:

— Уж больно степь хороша! Так и хочется по ней пробежаться!

Но тот отказался:

— Не дойдем. Верней, что я не дойду. Вишь, как в грудях все еще значимо хурлычит? Раньше-то я, бывало, — откашлявшись, похвастался Бегунок, — туды да обратно в единый день лётывал. А теперь…

Вез их на своей телеге Агафон Грачев — новый председатель Мануйловского волсовета. Он по дороге и рассказал, как явился к ним в Мануйлово полномочный Суконцев, как Белашова девчонка Устинья подслушала разговор Суконцева с Мартемьяном.

— Тут Тимоха Макаров и замыслил сделать засаду, — весело говорил Агафон. — И так пощелкал чуть ли не всех бандюг, что теперь у нас стало вольготно. Правда, самому Сточному опять удалось уйти, а Суконцева взяли. Оказался лютым вражиной. Отправили прямо в Омск. Туда же и Мартемьяна с его племяшом, который вовсе и не племяш. А с ними и кривоглазого Кузьку…

Грачев рассказал и о том, что случилось в урочище Ченгарак с батраком Толебая Архетом.

— Еле живого привез его к нам Хаким. Однако выходил фельдшер Иван Семенович. А Толебая судили. Сидел. Теперь, говорят, послали его на работы: кормить варнака задаром тоже, чай, не расчет. Пускай на общество поработает. А в пользу Архета, как инвалида, у Толебая реквизнули последних коней, скотину и землю. Главное поделили в ауле, которым земля позарез нужна по их бедности, а что осталось, то присудили Архету. Пущай хоть теперь человеком будет! — закончил Грачев обстоятельный и горячий, идущий от возмущенного сердца рассказ.

Из разговора под мерный топот копыт и фырканье лошади выяснилось и то, что во время налета банды Сточного изба Савелия Бегунка сгорела дотла. От нее остался только остов печки да два венца обглоданных огнем нижних бревен. Сильно обгорели и избы его соседей.

— Гранату бросили, варнаки! — выругался Грачев, имея в виду Сточного. — Так что нам тоже даром не обошлось. Но ты особо не унывай: всем миром поможем! А пока то да се — в доме Износкова поживешь, вместе будем кумекать насчет коммуны… а может, — добавил он тише, — теперь уж не знаю как…

— Это какой коммуны? — не понял Савелий.

— Мануйловской, какой же еще? Тут, сват, дело такое: когда Износкова и его бандюг увезли из села, собрались мы, кто был партизаном и победнее, и вынесли свои боевой приговор: напряжем, мол, все силы и, как авангард мировой революции на селе, объединимся в одну трудовую коммуну с принудительным вовлечением всех, кто за великое Знамя Труда!

— Ну и как?

— А так, чтобы рядом с моим-твоим возрастало народное общее, отчего и пойдет перемотка всей деревенской жизни на красное веретено коммуны!