Перегной

– Дак ить это мы живо, - опять засуетился щетинистый, - это мы счас в один момент. Он потянул из бушлата размякшую картонку с «Примой». – Вот, не побрезгуйте.

Я вытащил из пачки гнутую и перекрученную, как обрывок кабеля сигарету и протянул "щетинистому" руку.

– Виктор.

Он смутился, но пожал её своей крепкой, шершавой, разбитой постоянным физическим трудом ладонью.

– Коля. Николай то есть.

– А что, Николай, может и чаем угостите?

Николай только этого и ждал. – Дак, мы чё, оно конечно... Полоскай, сюда иди. Сюда иди, грю. Он отвел в сторонку того самого парня, в ватнике с короткими рукавами, что-то зашептал ему и уже через секунду этот самый Полоскай вовсю нарезал по косогору.

Я курил, впервые за много дней наслаждаясь терпким ароматом табака, и с непривычки меня водило из стороны в сторону. Земля зыбко дрожала под ногами, и я чтобы невзначай не упасть, присел на ржавое перевернутое ведро.

Из самодельной печи меж тем уже выгребли остатки оплавившейся оплетки, приправили печурку щепой и деревянными чурочками, водрузили на печь решетку, а на неё закопченный железный чайник.

Вскоре я уже пил из закопченной кружки горячий и ароматный, на неведомых травах чай.

Вернулся Полоскай прижимая, как бесценный дар, к груди пучки только что надерганного, прямо с луковицами, зеленого лука, редиски, укропа и несколько огурцов. Сложив все это на грубо сколоченный стол на козлах, он бережно, со значением и достоинством вынул из-за пазухи две внушительные стеклянные емкости с мутной жижей.

Сразу же началось оживление. Овощи и зелень были промыты в пруду и уложены на тряпицу. Николай принес из вагончика несколько копченых лещей и без счета вяленой мелочи.

Все опять уселись за стол. Посуду, как я понял, намеревались использовать ту же, что и для чая. Внезапно Николай, перехватив нож за лезвие, стукнул рукояткой в лоб Полоскаю:

– Хлеба. Хлеба, балда, пошто не принес?

– Нноо, диплокаулус! – взвился Полоскай, - ты тут это, тово, не гони, короче. И вынул из боковых карманов бушлата сначала пол каравая хлеба, а потом и солидный шмат сала в чистом полотенце.

Николай с гордостью, даже с неким триумфом, с каким наверное взирает на окружающих тренер, чей ученик только что стал чемпионом мира, взглянул на меня и сунул в руки наполненную на треть кружку.

– За здоровье, что ли?

4.

Сидя у стены я щурился на заходящее за гору солнце. Было мне хорошо и жилось в этот час вольготно. Кружка с самогоном стояла на земле, зубы медленно пережевывали перышко лука, а надо мною, куда-то в вечную каторгу уныло плелись облака.

Облака плыли надо мной, а передо-мной плыли картинки из спрессованных вразнобой последних дней и недель. Они просто плыли. Выплывали из ниоткуда и уплывали в никуда, не оставляя за собой никаких эмоций, чувств, ощущений. Когда они пропадали, передо мною плыла прибрежная полянка, и пьющие мужики за столом, и берег, и плеск воды. Потом опять появлялась очередная картинка и мелькнув, как обрывок кинопленки, исчезала где-то, оставляя лишь белую простыню пустого экрана, и шум ветра, как треск вхолостую работающего киноаппарата. Картинки были моим прошлым, а белая простыня – будущим. И почему-то от этого мне было приятно и хорошо.

Я уже мало что понимал, да и чувства притупились. Все-таки алкоголь должен был победить, а уж алкоголь в такой брутальной форме как самогон и подавно. И потому, когда меня наконец растряс за плечо Щетина я только обвел его не сфокусированным взглядом и снова начал погружаться в прострацию.

– Слышь, это, слышь, эка тебя разморило, а Толяна-то ты пошто искал? С медью-то што делать будем.

– С медью-то, - усиленно соображая, про какую медь мне говорят, спросил я, - да что хотите, то и делайте. Нахрена мне ваша медь?

Такая постановка вопроса видима обрадовала Щетину и его приятелей. Он отошел, переговорил о чем-то с ними, потом опять затряс меня за плечо.

– Дык это, не понял я, а Толян-то тебе зачем. Кто ты такой вообще, людям интересно?

– Я то? Я то кто такой? Витька я. А Толян мою куртку увез. Куртка у него моя.

Выдавив из себя, буквально по капле, через отказывающиеся уже шевелиться губы эту иформацию я совсем ослаб и поплохел. Качнулась вдруг земля, вся в окурках и щепках, и неожиданно мягко подстелилась мне под голову долгожданной подушкой.

***

В помещении пахло смолой, копотью, свежей травой и рыболовными снастями. Я лежал на дощатом ложе и бестолково пялился на сочащийся солнечный свет – густой и упругий, как хорошо сваренный домашний кисель. Поначалу я решил, что нахожусь в Федосовской баньке, но глупая эта мысль почти сразу-же меня покинула. Покинула не потому, что была неверной, а потому, что её вытеснила примитивная похмельная боль.

– А я те грю, закусывай, Витька. А ты только кружкой булькаешь.
– Едва только я выбрался на свет, как долговязый парень в грязном бушлате с короткими рукавами тут же затараторил как сорока. Я молчал беспомощно щурясь и силился вспомнить.

– С ведра-то ты ловко слетел, - продолжил парень, - даже не заметил никто. Сидел себе у стеночки, щурился, потом смотрим, ты уже на земле храпишь. Перенесли тебя.

– Полоскай? – неуверенно спросил я.

– Ну даешь, аж память отшибло! – искренне восхитился мной Полоскай, - чтоб я так пил! Сто грамм – и норма. Экономия! Полоскай конечно, кто же еще.

Он протянул мне пачку «примы», я взял, заметно трясущейся рукой, сигарету и закурил.

– А знатно ты нас вчера осадил, с медью-то. Мы уж думали может какой начальник к нам в глушь заехал.

В скором времени, когда боль из головы смело ураганом похмельного «писярика», к месту заетого свежей ухой из рыбной мелюзги, я уже многое выяснил. Например, что Толян бывает в деревне наездами, раз в две-три недели, а то и реже. Он забирает у мужиков добытую ими медь, а в счет неё завозит "кой-какой" товар. Ждать его, по подсчетам Полоская, нужно дня через три, не ранее, а про куртку свою, сообщил мне доверительно Полоскай, «ты, считай, уже забыл». «Что к Толяну попало, то считай, пропало, у него снега зимой не выпросишь». Про Толяновы дела с Федосом Полоскай не сообщил ничего вразумительного, сделал лишь предположение, что Толян забирает у общины продукты: масло, сметану. А взамен привозит им то, чего в общине не могут сделать сами: соль, сахар, инструменты. Ну как у нас всё, - заключил Полоскай, - они ему то, он им это. Крутится.

На мой вопрос что это за община, Полоскай только ухмыльнулся и, как-то странно ответил, что там, де, "души спасают". И что, дескать, это все одна болтовня. Когда я поинтересовался, почему же Полоскай не хочет свою душу спасти, полоскай ответил что, де, у него еще "шарики за ролики не зашли" и что "больно там всё мудрено".

Подошли еще мужики. Одного я уже знал, это был Щетина. Второй, дюжий мужик, сразу же сунул мне ладонь и вместо имени сказал откуда он: Из Инты.

– А я из Прёта, Виктор - представился я.