Перегной

– Угу. Що там Москва, стоит?

– Да я не в курсе, стоит вроде бы. Я ж из Прёта.

– Ну а я що говорю - с характерным малороссийским говором сказал Интинец.
– Значит стоит, матушка. Как там, на Москве, бабы есть? Вот такие есть? – Интинец, как хвастливый рыболов развел руки широко в стороны. – Эх, - не дожидаясь ответа промолвил он щурясь, - мне бы щяс туда… Що, правда вот такие?! Прям вот такие? Не хонишь?

Повисло молчание. Интинец осмысливал невероятный факт наличия «на Москве» "вот таких баб", а я пытался сопоставить его малорусский говор с Северным городом.

– А вы правда Из Инты? Я просто в армии там недалеко служил.

– Що?
– Не понял малоросс.

– Я говорю, я рядом с Интой в армии служил…

– Да не, ты не понял, парень, - засмеялся Щетина, - Изынты, это у него прозвище такое... Тут вот про тебя народ интересуется....

Под вынутую откуда то из под вагончика самогонную заначку я поведал наспех придуманную историю о том, что я фотограф-натуралист, путешествовал по Штыринским просторам, снимал натуру, природу, но нарвался на злых людей, которые меня сильно поколотили, ограбили, отняли аппаратуру, и хотели погубить, но я спасся бегством. Толян подобрал меня по дороге и привез сюда. Зачем – непонятно, я дорогой от побоев был очень плох, а по приезде и вовсе занемог. Потому Толян меня и определил на постой к Федосу. Поведал я и о том, что этот странный человек, Федос, меня выходил, а после пытался то-ли душу спасти, обратив в свою веру, то ли как-то по-хитрому использовать, я так его намерений до конца и не понял.

Собутыльники меня внимательно выслушали, изредко похмыкивая по ходу повествования, и дослушав до конца, разливая по кружкам самогон, резюмировали устами Щетины:

– В общем, это… Я поначалу так и думал, что ты Федосов пришелец, в деревне были слухи, чего не болтали только, да ты вчера больно борзо на нас попер, мы и это, стушевались малёхо. Федос этот, если чё, пройдоха еще хуже Толяна, но это так, к тебе не относится. На, держи кружку.

Так началось мое житье в избушке-вагончике на берегу пруда. Мужики, недолго думая, сообща рассудили, что коли Федос меня выгнал и я прибился к ним, то и «хрен с тобой, живи. Много не съешь, не выпьешь, а нам хоть развлечение – человек новый, городской, поди-ко с образованием, хоть расскажешь что в мире деется. А как Толян приедет, так и отправим тебя далее».

И я зажил, скучая. Ожидая, как Федосова община ждет конца света и второго пришествия, приезда Толяна-мироеда. От нечего делать я пытался было выяснить что-то о Федосе, но толком ничего не узнал.

Одно было ясно - это раскольничья секта из числа тех радикальных религиозных фанатиков, что отрицают всё и вся и живут в постоянном ожидании конца света. Еще было ясно, что общинные, если их не задирать, ничем остальным жителям не мешают, но ведут себя высокомерно.

Днем мужиков не было видно, все они исчезали на добычу «меди», как они называли обрубки кабелей. Иногда их не было по нескольку дней, но обычно они появлялись ближе к вечеру. Перекурив и обсушившись они сосредоточенно кромсали оплетку, выдирая из нее вожделенную сердцевину. Помощь мою в этом монотонном деле принимали с радостью, но с собой, за «медью» не брали ни в какую, мотивируя это тем, что «неча тебе там делать».

Дни до предполагаемого приезда Толяна тянулись унылой бельевою веревкой, на которой вяло трепыхались застиранные часы ожидания. Вечером я помогал мужикам, а днем томился. Купался, загорал, и, желая оставить добрую память, как мог подновлял и обустраивал свое временное жилище.

Уже почти ничто не напоминало мне о болезни. Лишь несколько шрамов располосовывали, при взгляде на них, пелену прошлого и я возвращался туда, откуда все началось. Но эта хроника меня быстро утомляла, видимо память подсознательно пыталась глушить сигналы из прошлого и я обращался к ней все реже и реже. Теперь у меня была новая жизнь – хотя и в этаком странном изгнании, но спокойная, размеренная, чистая, как вода в местном пруду. Мне такая жизнь нравилась, все в ней было просто, все в ней было на виду, все в ней было как будто бы хорошо. Только иногда хрустальной, просвечивающей на свет, почти не видимой, но тяжелой глыбой обрушивалась на сердце тоска непонятно по чему.

Но и тоске не давал я разгуляться, ибо вокруг меня был совсем новый мир, и этот мир приковывал мое внимание.

* * *

Деревеньке Молебной, в которой я волею судьбы оказался, были непонятно и чуждо все внешнее, будь-то прогресс или цеховое устройство общества. Не то что бы она его не принимала, его здесь попросту не было. Все попытки выяснить, к какому цеху приписаны мои новые друзья ни к чему меня не привели. Нет, они знали конечно, о цеховом устройстве, о концах и вече, о всенародном голове, но их это не касалось. «Нам это не надо» - говаривали вечером у костра мужики, «мы этого не понимаем». Как выяснилось – у многих из них не было даже документов. То есть были, но старые, доцеховые общегражданские паспорта, которые уже много лет как не действовали. Новых же никто не получал.

Удивительным образом деревенька Молебная оказалась вычеркнута из жизни общества, предоставлена сама себе и являла собой некий затерянный мир под самым боком у цивилизации. Я часто думал над тем, как могло такое случиться. Конечно, Молебная была относительна труднодоступна, это я помнил по тому, как сюда добирался – дорога в виде наезженной по лесу колеи, которая после дождя наверняка превращалась в непроходимое месиво, цепочка невысоких, но достаточно крутых гор, отгораживающих её от мира помогали ей затеряться, но все же – странной мне казалась её судьба. Впрочем так было не всегда. Рассиживая по вечерам у костра с мужиками, слушая как они предавались воспоминаниям, я кое-что мотал на ус.

В давние времена в деревеньке была ферма, МТС, какая-никакая, но инфраструктура. Колян-Щетина хорошо помнил те времена, хорошо помнил как работал слесарем на МТС. Потом все как-то заглохло, молодежь поуезжала, а кто остался - тот или спился, или забыл уже, зачем, как и почему он здесь живет. И как мог бы жить. Народу - убывало и убывало, и наверное убыло бы совсем, но однажды появились здесь военные грузовики, а в них три десятка гражданских людей. Переселенцев встретили радушно и расселили по пустующим домам. Так в Молебной появилась община, которой и управляет Федос.

– Поначалу-то у них другой христосик был, - как бы нехотя заключил Щетина. Мы дружили с ними. Девки наши кое-кто, Катька по-моему, да Ксенья, которая это, в закраине жила-от, замуж за ихних парней повыходили, а потом расстроилось все.

Община постепенно из пустующих домов переселилась в новые, и как-то совсем отделилась. Так и разладились со временем все отношения.

Из местных-от тута почитай только я, да Вовка, - он толкнул в плечо Полоская, - остальные тоже приблудыши, как и ты.

Много у меня было вопросов к россказням Щетины, но он от меня отмахивался, говоря, что мол давно это было – то ли действительно не помнил, то ли не хотел ворошить прошлое.

Толян что-то задерживался и, от скуки ли, от любопытства ли - начал я шариться по деревеньке и ее окрестностям.

До сего дня я видел деревню один раз – по приезду. Было это мельком, на ходу и теперь надлежало восполнить сей досадный пробел в моем географическом образовании. Проснувшись как-то поутру я наскоро умылся, позавтракал традиционным копченым лещом с половиной луковицы, затянул поудобнее кроссовки и двинул в путь.

От пруда деревенька взъерошивалась косогором, как спиной чудо-юдо рыбы. На самом гребне стояли дома Федосовской общины, все как один ладные, из плотно пригнанных одинаковых бревен, с разнообразными хозяйственными постройками и заборами из аккуратного штакетника. Начинались дома общины с хозяйства Федоса и тянулись далее по вершине косогора почти до лугов. Вытянувшись в струнку они образовывали прямую, как стрела, улицу.

По косогору, несколько хаотично, располагались жилища остальных жителей деревни – какие более, какие менее запустелые, все они были в принципе одинаковые: расползшиеся бревна, там и сям подпертые жердями стены, покосившиеся крыши, пыльные оконца. Резные наличники, как на общинных домах, встречались редко, да и те уже были старые, некрашеные, поломавшиеся, да потрескавшиеся. Вместо ровного штакетника общинных заборов здесь торчали причудливо вываленные, еле державшиеся на косых и гнилых столбах изгороди, внутри них клочковатые бугристые огородики. Кое- где сохли на заборах немудреные, штопаные пожитки. Эта часть деревни, как я выяснил давеча у костра, называлась у местных «Подгорной», так как располагалась на склоне. А общинная часть звалась, соответственно, «Нагорной».