Перегной

– А, - наконец-то понял меня собеседник, - праздно шатался. Шлялся значит.

– Ну можно и так сказать.

– И чего видал?

– Да посмотрел как люди живут. В Нагорной части все так ладно, справно, а в Подгорной…

Федос улыбнулся комплименту.

– Только вот не пойму, чего вы ото всех отгородились? – Продолжил я.

– Как отгородились? – не понял вопроса Федос.

– Ну обособились, улочку еще одну создали и получилась у вас деревня в деревне.

Федос нахмурился.

– Значит прошел по улочке-от?

– Прошел.

– И чего?

– Да ничего. Улочка как улочка. Белье сохнет, куры бегают.

– Видал кого? Говорил с кем?

– Да нет. Удивился еще – домов много, а никого нет, как попрятались.

– Так, так. – Удовлетворенно закивал головой Федос, - значит не видал никого, ни с кем речи не вел.

– Да нет.

– Не врешь?

– Слушай, дядя Федос, ну чего мне врать, а? Да даже если бы и видал кого - чего такого? Будто никто в вашу улочку не ходит.

– Без нужды никто.
– строго возразил Федос.
– Да и ходят наши, односельчане. Оне хоть и антихристы, но свои. А ты пришлый, непонятно как народ мне взбаламутишь.

– Не волнуйтесь, дядя Федос. Я на ваш уклад, на ваших людей не покушаюсь. Никого я не видел, честное пионерское.

Было ясно что про разговор с красавицей Настей лучше не упоминать. Стал понятен и ее внезапный испуг. Увидала Федоса - вот и убежала. Держит их тут всех Федос в ежовых рукавицах и улочка эта потому и обособлена, чтобы исключить, по возможности, все контакты общины с жителями Подгорной.

– И с Настькой не говорил?

– С какой Настькой?

Русло, в котором тек разговор, мне не нравилось и я решил отвести от этого русла протоку в сторону:

– Баньку-то чего не поправили, - кивнул я головой на свое бывшее жилище?

– Чего? А, баньку-от? Обождать надо, потому и не поправили. А как ино? – Задурковал Федос.

– А чего ждать? Второго пришествия? Может я чем помогу, чтоб не шататься праздно.

– Нно! – взвился Федос, - ты про пришествие-от не балаболь, чего не знаешь. Чего бестолковкой своей не чувствуешь – молчи о том! Крамолу-от гони от себя, еретик!

– Извините, я просто спросил.

– Спросил, да устами в кал угодил!

– Все равно извините.

– Бог простит, - сердито буркнул Федос, - а мне уж тем более велено.

Он зашевелил бородой, забуркал, но сердился уже в напраслину, по инерции, сбавляя ход.

– Так отчего баньку-то не правите.

– Оттого, сыне мой, что ты в ей жил непутевый, а в тебе бесы! Отстоять баньку надо от духа твоего да от нечисти. А там уж, с божьею подмогою, и новую сладим.

– Какие бесы?

– Такие. Думаешь, мало в человеке бесов. Некоторым жизни не хватит, чтобы всех из себя исторгнуть. Живет человек вроде праведно, а одержим.

– А мои, выходит так, все из меня вышли и в бане жить остались. Навроде лешего.

– Все не все, но верно говоришь, какая-то часть осталась.

– А вы их молитвой, дядя Федос... Чего ж баньку рушить.

Федос опять засердился - ты мне еще посоветуй, советчик. Нам в вере нашей даже из одной посуды с мирскими пить нельзя, а тута баня. Без тебя ино разберусь.

Мне опять пришлось извиняться.

– Где приютился?
– Теперь уже Федос сменил разговор.

– А тут неподалеку. Внизу под горочкой, у пруда. У мужиков в вагончике.

– Это у антихристов штоль? И зелие с ними пьешь?

– Ну у антихристов, не у антихристов – я того не знаю, а люди добрые, незлобивые. А зелие… Угощают, чарку поднесут – так выпью.

– Ну, коли так, то уж извини. Чарку тебе поднести не могу. Нам этого не можно. Ты вот что - не ходи в нашу улочку, не мути людей. От греха, прошу, не ходи.

– А чего народ? Я тоже, между прочим, народ... Нет, ну если вы просите.

– Прошу. В том-то и дело, что ты - народ, а они люди.

– А есть разница?

– Конечно. Народ, на Руси-от, он в древлем благочестии Богоносцем был, разумеешь?

– Не очень, если честно.

– Призван был Господом нашим русский народ быть апостолом. Посланником воли божией и во славу Его, для других народов. Весь народ был наделен Им одной душой. Общинной. Особая Благодать Божья снизошла не на отдельных людей, как на апостолов Христовых, а на весь мир русских людей. Призван он был, аки апостолы, но весь разом, всем миром, всей мирской душой на особое служение. Разумеешь?

– Не очень, но начинаю понимать, очень интересно излагаете. А почему ваши люди тогда не народ?

– А потому, Витенька, что во времена Никитки-Патриарха искусился народ дьяволовым наущеньем, отпал от веры древней, отринул её и принял веру сатанинскую, веру антихристову. И теперь вся душа мирская, частичка коей в каждом живет, находится под его, антихристовою, властью.

– Ясно. А вы, значит, от мира отгородились и свои души сохраняете?

– Правильно разумеешь.

– И мою душу вы, значит, спасти хотите?

– Опять верно мыслишь?

– Дядя Федос, не вдаваясь в подробности, каким способом вы это делаете, спрошу - как вы мою душу отделите от общей, надлюдской души всего народа?

– Таинствами. Таинствами, Витенька.

– Таинствами? Так я крещен в младенчестве.

– А ты покайся! Хотя и крещение твое в дьяволовой купели. То вера не истинная, не древняя, ну да не в том дело. Ты покайся поначалу во грехах во своих.

Федос бормотал еще что-то. Бормотал убедительно, как будто бы ввинчиваясь в мозг и душу вязью красивых, но маловразумительных слов. Бормотал нескончаемым потоком, постоянно предлагая разные решения и заменяя их на новые, так, что разум уже чувствовал утомление. Он действовал точь в точь как гадалка на торговой площади - не отпуская внимание ни на шаг, стягивая его в паутину слов и размытых смыслов.

Но я вспоминал. Вспоминал что-то из обществознания в школе, что-то из проповедей, на которые меня брала матушка в далеком детстве. И эти воспоминания о доме нахлынули на меня особенной, домашней теплотой и помогли вырвать разум из тенет.

– Дядя Федос, разреши вопрос?

Федос, на полуслове прервав речь, опешил.

– Я когда при смерти лежал, ты как, соборовал меня?

– Чего?

– Елеосвящение творил надо мною?

Федос смутился, но ненадолго. Передохнув буквально мгновение он собрался мыслями и вновь повел повествование. О греховных мыслях, коими успела наполниться моя душа с тех пор, как я пришел в себя. О душе - вместилище греха. Об отпадении от веры и приходе антихриста. Он еще много чего говорил, но был уже неубедителен. Не то, чтобы я уложил его убойными аргументами в богословском споре. Просто с меня как бы слетели шоры некого гипноза.