Перегной
Шрифт:
Кровь била мне в виски широчайшими приливами. Потом, стремительно стекала вниз, возбуждая чресла. Джинсы внезапно стали напоминать о своих отнюдь не бескрайних размерах. Инстинкт будоражил меня, как дикого зверя в предвкушении близкой добычи, ноздри мои раздувались как у породистого быка, а щеки пламенели. Я пялился не дыша на это чудное создание, пялился не мигая, не отводя глаз, пялился превратившись в один нерв, в натянутую амуром тетиву, в затаившегося перед решающим прыжком хищника. Любой момент, любой сигнал — покатившийся ли с откоса камешек или внезапное пение птицы и
Но пока я стоял. Я стоял на ногах, а устоять против инстинкта уже не мог. Я так долго был без женского внимания и ласки, что уже и забыл, что это такое. Да и не нужно мне было сейчас ни внимания, ни ласки. Только похоть, только выход природных чувств. Только наслаждение добычей. Подкрасться. Прыгнуть. Сцапать. Подчинить. Вот что мне сейчас было нужно.
И я бы прыгнул, но нимфа внезапно запела. Запела тонким, мелодичным, баюкающим голосом. Запела тихо и печально. И так это пение было непохоже на сигнал к нападению, на провокацию, а наоборот, так от него несло нежностью и человечностью, что спал и жар, и пелена сошла с глаз.
Теперь передо мной была не добыча, передо мной был человек. Теперь я, как и прежде, ощутил добычею себя. Я был гонимый странник, перехожий калика, перекати-поле, репей, сорняк, пыль.
Это меня гнали. Гнала власть, гнали люди, гнал ветер. Гнали земля, природа и судьба. И каждый встреченный мной человек мог оказаться другом, а мог оказаться врагом. Мог проявить ко мне сострадание, а мог злость. И то и другое мне было не ново, больше всего меня пугало равнодушие. И все от этой мысли схлынуло и опустело. А девушка пела свою печальную и красивую песню.
Песни этой я вроде бы как не слышал, но меня не покидало ощущение, что я ее знал. Неизвестно откуда, как, но я мысленно, в уме, повторял ее за певуньей всю, слово в слово:
Ой вы цветики,
Ой вы лютики,
Ох денёчки мои,
Злые-лютые,
Молодая я,
Ноги бОсые,
Да обрезаны,
Русы косы-те...
Ой да где же вы,
Мамки-Тятеньки,
Ручки нежные,
Мёды слатеньки,
Ой и пила я,
И гуляла я,
А теперь казнить,
Поведут меня...
Погубилась я,
Неприкаянно,
Полюбилась я,
С Ванькой-Каином,
Миловались с ним,
Дни и ночьки,
По овраги-пни,
По лужочкам...
Повстречались нам,
Люди вольные,
Привечали нас,
Хлебом — солью,
Кистеньками те,
люди хлопали,
Хоронилися,
Гатью-топями...
Мы ж работать,
Ох не любили,
И татьбою,
С ними зажили,
Ох и били мы,
Ох и грабили,
Водку пили,
Да глотки жабили,
На шелках-парчах,
Спали ноченьки,
А теперь в бичах,
Драны боченьки...
Как-то взяли нас,
Псы казённы,
Когда были мы,
Пьяны-сонны,
Заковали нас,
Да по каторгам,
Провожали в глас,
Словом матерным...
По застенкам, по дыбам,
Нас мучали,
Да кнутами по рылам,
Окучивали...
Как-то быти мне,
Сиротинушке,
Не
поесть мне,Красной рябинушки,
Вот деваху,
Меня, голубицу,
Поведут на плаху,
Казниться...
В чем вина моя,
Знаю — ведаю,
Девки-дуры, я,
Вам советую,
Чтоб не кончить жисть,
Нераскаянной,
Не любитесь вы
С Ванькой-Каином.
Песня проникала в душу легко и глубоко, как засапожный воровской нож в сердце. Под конец она просто ввела меня в транс, какой наверное испытывали все беглые каторжане от таких вот тягучих "жалестных" песен. А с трансом этим одновременно застила мне глаза пелена и с ней пришло воспоминание, откуда я эту песню знаю. Тот же голос, только тихо-тихо пел ее бывало, когда я валялся, в беспамятстве, у Федоса в бане. Это была Настя.
Когда морок исчез я уже был на полянке, почти в центре ее, посередь странных столбов. Светило солнце, лес был полон птичьего гомона, приветливо поддувал ветерок, а девушки не было. Я был один и как-то особенно остро переживал свое одиночество.
В который уже раз за сегодняшний день я чувствовал душевное потрясение. Терзания налетали на меня и счищали, как ветер - суховей, наносную шелуху. А вместе с ней сбивали спесь и норов. О, Господи, когда же все это закончиться! Когда же я, наконец, успокоюсь и умиротворюсь. За что мне это.
Девушки нигде не было. Пропала, как огневушка-поскакушка из сказки. Как русалка, закружила песней, заворожила, лишила на время рассудка, а потом отвела глаза и сгинула как и не было.
Ошалелый, я не сразу понял откуда пришел и как теперь выбираться. Осмотревшись, понял, что странные столбы, огораживающие площадку, это вовсе не столбы, а высокие пни когда-то росших здесь деревьев. Их будто кто-то гигантский переломил, как спички, на высоте около трех метров. Обломки стволов лежали тут же, на земле, почти истлевшие. Их явно стащили со стволов и уложили по краям площадки в правильный квадрат.
Все это напоминало скорее площадку для игр, какие любит обустраивать детвора в укромных парковых уголках для своих важных детских дел, если бы не относительная отдаленность от деревни. Да и обломленные на одном уровне, могучие деревья - это не каждому взрослому посильная работа.
Местечко было странным, но еще больше я оторопел, когда, оступившись, подался спиной назад. Спина моя уперлась во что-то холодное и заунывный жуткий гул вдруг завибрировал и взвился за моими плечами. Я инстинктивно вжал голову в плечи, закрыл ладонями уши и присел, ссутулившись.
Когда звук, истончившись, исчез в вышине я осторожно разжал уши, но все так и сидел, не вставая, боясь даже представить, что за жуткое неведомое нечто находится у меня за спиной. А за спиной было тихо. Я посидел еще, потом осторожно опустил руки к земле. Сзади не последовало никакой реакции. Я загреб в ладонь песок и, не оглядываясь, кинул его за спину, тотчас, в страхе, вжав опять голову в плечи. Крупицы песка ударились о что-то и покатились, шурша по этому неизвестному к земле. Звук был тихий, слегка гудящий, как будто сзади стояла металлическая бочка.