Перегной

Мы сидели на траве и часто дышали. Толяну было совсем тяжело. С волос пот тек струями, а рубашку было – хоть выжимай.

– Нож мой где? – отдышавшись и вставая сказал я. Толян сидел не двигаясь, опустив голову и молчал.

– Нож?

– Нету. Дома. Оставил. – Толян говорил, будто выплевывал сквозь тяжелое дыхание слова.

В бардачке машины я своего ножа не нашел. Нашел другой, тоже явно зековской работы, выкидной, с фиксатором, отлично наточенный, с узким лезвием длиной сантиметров 15. Почти стилет.

Через полчаса я уже стаскивал дрожжи, сахар, сигареты да утварь в вагончик. А Толянова машина медленно пылила, поднимаясь на склон, загребая колесами, словно муравей, тянущий непосильную ношу, лапами.

Вечером прибежал взъерошенный Полоскай. Он отдышался и тут же принялся узнавать насчет Толяна. Я рассказал все как было, утаив только наши личные с Толяном разборки.

– А бобышки? – спросил Полоскай.

– Какие бобышки?

Полоскай все понял, и полез зачем-то, не раздеваясь в воду. Побродил по воде вдоль берега, там, где осока подходила вплотную. Вернулся, озадаченный, обратно. Схватил жердь, опять залез в воду и стал разгонять жердью скопившуюся ряску. Потом вылез, сел рядом со мной и закурил.

– Ничего не понимаю, ты бобышки отдавал Толяну?

– Да какие бобышки! Чего вы все с этими бобышками привязались?

– Там, под берегом, бобышки были подтоплены – 10 штук.

– Никаких бобышек я не видел. Ты хоть обьясни, что это такое?

– А где они тогда?

– Да, кто, Полоскай?

– Да бобышки же!

– А я откуда знаю!

– Ты их точно не отдавал Толяну?

– Полоскай, ты хоть парень и хороший, но что-то злить меня начинаешь – я не знаю, что такое бобышки, ни разу не видел их в глаза, и уж тем более не отдавал Толяну.

Полоскай, не докурив, вскочил и умчался также стремительно как и появился.

Вечер, по всему, обещал быть насыщенным. Вскоре объявилась вся честная компания, вместе со Щетиной. Хмуро поздоровавшись они уселись возле костра, а Щетина, вместе с Полоскаем прошли в вагончик. Закончив ревизию они вышли, Щетина на ходу бросил каждому компаньону по пачке «Примы» и тут же полез в воду. Он и Изынты, который вызвался помочь, долго бродили по ней, щупали дно жердью и что-то бормотали. Потом, уже всей компанией, долго лазили по воде, кто с лесиной, кто с жердиной, а кто с вилами. Промерили, по участкам, как сквозь сито просеяли, все прибрежное дно.

– Где бобышки – вернувшись, сурово подступился ко мне Щетина.

Я только пожал плечами.

Где бобышки – Щетина, внезапно разъярившись, вырвал у меня из рук недоструганную ложку.

Я вскочил. Повскакивали и мужики.

– Ты чего?

– Бобышки, твою мать, где?

– Ты это, давай свою мать вспоминай, а мою не трожь – спокойно ответил я.
– И вообще, стой, где стоишь, а не то споткнешься еще, оцарапаешься о мой ножик.

Щетина яростно сверкал белками глаз, выразительно выделявшихся на загорелом и небритом лице.

– Кто нибудь объяснит, что это такое - бобышки и почему меня за них сегодня уже второй человек чуть не прибил?
– Спросил я.

Но мне никто не ответил. Поднялся гвалт, разгорался спор. Переполох был нешуточным. Ясно было одно – бобышки были притоплены на мели в пруду. Остроумно так припрятаны. Что называется – концы в воду. А теперь их нет.

Наконец, до компаньонов дошло, что искать что-то на дне пруда, в сумерках, все равно, что иголку в стоге сена и они отступились. Полоскай убежал в деревню, видимо за самогоном. Остальные уселись возле костра и стали кипятить чай. Мне же было наказано до утра пребывать в вагончике. Я пожал плечами и удалился. Дверь тотчас подперли чем-то снаружи.

– Он это, кто ж еще…

– Спрятал, или Толяну отдал…

– Поделили…

– А я тебе еще тогда говорил - нахрена он нам сдался...

– Он с Толяном-от сюда и приехал.

– Ага, потом в общине жил.

– Вот и выходит, что заодно они...

Голоса бормотали сливаясь в непрерывное журчание, в какой-то непонятный говор. Вердикт выносился явно не в мою пользу. Да что же такое-то! Отовсюду меня гонят, везде я встреваю в какие-то злоключения. И падаю все ниже. Сначала я был гоним по идеологическим соображениям – так я убежал из Прета, потом – по политическим, так мне пришлось покинуть Штырин, Федос меня изгнал по моральным соображениям – так я оказался на пруду. А теперь мне шьют чистую, без примеси, уголовку. И, походу, будут бить. Раньше я мог рассчитывать на суд, на какое никакое, но отношение. На формальные процедуры. Адвокат – обвинитель. Тут же меня будет судить народ, бессмысленно и беспощадно. Тут не будут искать доказательств. Решено – виноват. Ату его, ату. Хорошо – ежели побьют и прогонят. А то ведь и притопить могут.

Я лежал на топчане, сжимал в кармане нож и прислушивался.

– Да может и не брал он, они, бобышки-от, может там и лежат…. – этот голос принадлежал Полоскаю.

– С утра посмотрим, чего зазря языком молоть, – это уже Щетина, – главное сейчас смотреть, чтоб он не убег.

– Этот может, – поддакнул кто-то, – больно шустрый. Помнишь, как он в первый раз на берегу появился?

– Сходи-ка, глянь – вдруг уже убег?

От костра кто-то встал, походил вокруг вагончика и вернулся к костру.

– Там он. Куда ему ночью бечь-то?

– Куда-куда. В Нагорную, к Христосикам. Подозреваю я заговор. – Это опять говорил Щетина.

– Ладно, хорош болтать, еще услышит, неловко как-то. – Это опять Полоскай.

Голоса опять сошли до полушепота и долго что-то обсуждали. А я, в очередной раз покорившись судьбе, плюнул на все, укрылся головой с курткой и принялся считать до ста.

Утро брызнуло мне в лицо ярчайшим солнцем. Оно вломилось в распахнутую дверь и тут же заструилось вокруг головы стоящего на пороге Изынты на вроде нимба.

– Выходь! – Радостно скомандовал он.

Я тут же вскочил, одновременно сунув в карман руку. Полоскай укоризненно покачал головой.

– Выходь, не боись. Нашлись бобышки–от.

Я сидел у костровища и ел печеную картошку. После трапезы мне предстоял путь, вновь неведомо куда. Несмотря на то, что бобышки нашлись – мне был объявлен суровый приговор – отправляться на все четыре стороны. В гостеприимстве мне было отказано. Прямо как в том анекдоте – ложечки-то нашлись, но впечатление осталось.

Я поел, собрал свои нехитрые пожитки – куртку, нож, точильный брусок, сигареты, спички и несколько деревянных ложек, что наловчился на досуге строгать. Щетина угрюмо сунул мне в руки узелок с какой-то снедью и тихо сказал – ты уж это, прости если там чего, не обессудь, но это.. Народ, короче, против.

– Хорош, ладно? – попросил я его, - и ты не обессудь. И тоже, если чего, прости.

После я пожал руку Полоскаю, а всем остальным поклонился. – И вы меня простите, люди добрые. Спасибо за гостеприимство, а мне и впрямь пора. Зла на вас не держу, и вы, если чем обидел – не держите тоже. Удачи вам. Пока, мужики. И, ни секунды не медля, развернулся и пошел в деревню.