Перегной

На следующий день приковыляла еще одна бабулька. Потом еще одна. У меня начинала появляться устойчивая клиентура, я стал пользоваться некоторой популярностью, а мои возможности явно превышали потребности рынка. Начинала скапливаться очередь и я решил взвинтить прайс. Теперь я, пользуясь очередью и оценивая на глаз платежеспособность клиента пытался манипулировать им. Происходило это примерно так:

– Витюшенька, надо бы дров мне порубить-от, лошадью привезли.

– Через неделю.

– Так дожди ведь зарядят, жалко дрова-от. Смокнут.

– Раньше не могу.

– Так я ведь заплачу, Витюшенька, хоть бутылкой, хоть как.

Так у меня начали водиться деньжата. Небольшие, чисто символические, но, если Толян по приезду пойдет в отказ – можно будет сторговаться и выбраться отсюда.

Впрочем, дрова скоро кончились. Возможности рынка уперлись в ограничение спроса. А если точнее – в количество местных жителей и продолжительность холодного периода. Но находились и другие занятия. То ведро из колодца выловить, то курицу зарубить. Ну и еще по мелочи, по хозяйству. Там, где нужна умелая рука, да сметливый мужицкий глаз.

Я раздался в морде и окреп физически. Приобрел кое - какие навыки в ремесле, научился управляться и топором, и рубанком, и прочим инструментом. Сам себе удивляясь, размышлял - откуда у меня такая тяга к ремеслу. Нет, конечно мастерски я ничем не овладел, но там, где вообще ничья рука не прикасалась мое неуверенное лыко было весьма в строку.

Эти занятия прибавили мне уверенности в себе – у меня была крыша над головой, у меня было пропитание, у меня был небольшой заработок. Да и за чужака я теперь не считался.

Несколько раз я встречался в деревне со Щетиной, и мы расходились не здороваясь. Щетина косился на меня неодобрительно, однако ничего не говорил. Видимо он до сих пор считал меня виновным в пропаже этих ценных бобышек. Как я выяснил во время распитий с Полоскаем, с которым мы теперь приятельствовали, бобышки были найдены утром, при дневном свете, в воде, метрах в четырех от того места, где их обычно притапливали. Щетина считал, что я перепрятал их, думая что все сойдет с рук. Между остальными же мужиками утвердилось мнение, что, скорее всего, они сами по пьянке притопили их не там, где условлено. Но и сомнения тоже были. Итак на берегу я теперь был персоной нон грата. А наши отношения с Щетиновской командой четко обозначались термином «ни мира, ни войны».

Я войны не хотел, напротив, был благодарен им всем за приют, они, видимо, тоже не были сторонниками боевых действий. Но чему-то этот случай их научил, ибо они, со слов Полоская, установили дежурство и теперь, каждый, по очереди, безотлучно проводил у вагончика время.

Кстати в этом для них появилась и выгода. Как рассказал Полоскай, раньше они всем скопом уходили на промысел, а возвращаясь, так же скопом брались за очистку. Теперь же один, тот кто дежурил, вполне управлялся с этой работой, в то время как остальные беспрерывно подносили новый цветмет. Мои новые «друзья» на глазах постигали экономику и познавали принцип разделения труда. И кто его знает, до чего они дойдут в будущем. Возможно откроют минизаводик по переработке цветного металла, разбогатеют, бросят пить и Молебная расцветет.

В конце концов история знает немало примеров, когда такие деревенские мужички, улучив момент, прикрутив хвост единственному шансу выбивались в купцы-миллионщики, становились промышленниками и воротилами. Мой родной Кумарин весь застроен на деньги таких выходцев из народа. И никакие потрясения и революции не смогли стереть их наследие: здания храмов и приютов, магазинов и лечебниц, общественных палат и особняков.

Даст бог и Молебная дождется такого расцвета, и приятно, черт возьми, будет осознавать, что толчком послужила моя скромная персона, заброшенная сюда случайным ветром, и втянутая в малоприятную историю с пропажей каких-то бобышек. Жаль только что я вряд ли все это увижу. Меня здесь не будет с первым осенним ветром. Я, как перелетная птица, уже готовлюсь встать на крыло, и улететь туда, где моей душе теплее.

Так я любил рассуждать засыпая после насыщенных и напряженных трудов по добыче хлеба насущного. Не забывал я, впрочем, и своем приюте. Все в этом мире имеет цену. Пускай зачастую она и незначительна в каком-то материальном выражении, но будь этот мир только материальным – он давно бы уже рухнул к чертям в кипящую преисподнюю. Бывает, что хватает благодарности или небольшого участия. Так почему бы мне не поучаствовать, по мере сил, в обустройстве школы.

Я взялся за крыльцо и перестелил на нем доски. После укрепил крыльцо входа в школу. Затем покрасил наличники, подтянул ставни, скосил траву вокруг школы и разровнял дорожки. Поправил забор и побелил деревья. И школа засияла какой-то неповторимой провинциальной очаровательностью. Теперь мне ни в коем разе не стыдно будет перед хозяйкой-учительницей, я сдам ей на руки хорошее хозяйство. И, все равно, каждый раз, улучив момент, я что-то улучшал и переделывал: там выдергивал из стены ржавый гвоздь, здесь вколачивал, строгал и менял подгнившие штапики в оконных рамах, протирал стекла. Без дела сидеть не получалось и учительшина библиотека, которой я поначалу заинтересовался, так и стояла нетронутой.

Вечерами, когда я топил небольшую баньку, стоящую тут же, во дворе, неизменно являлся Полоскай. Дым из трубы он видимо воспринимал как своеобразный сигнал. Мы с ним парились, мылись, а после, как водиться, распивали на веранде бутылочку самогона и чай со смородиновым листом. Я не оставлял надежды разгадать местные молёбские тайны - и полянку, и странный ветровал, да и, что уж скрывать, месторождения медных кабелей в глухой тайге тоже волновали меня, но Полоскай держался стойко, как пленный партизан. Толи опасался, что составлю конкуренцию, толи выполнял наказ Щетины.

– К чему тебе это, - отмахивался он, - ты уедешь, а нам оставаться здесь.

Я прекращал разговор. Действительно, к чему? Обычное любопытство. Меньше знаешь, крепко спишь. Но любопытство - неистребимая штука. Я начал с другого конца и, как бы вскользь, обмолвился о заведенном мимолетном знакомстве в Нагорной. А после поделился догадкой, что странная лесная певунья, которую я видел только со спины, и есть Настя. И она же меня и выхаживала во время моей болезни.

– Бабенку бы тебе тут какую подобрать – в лоб выдал сметливый Полоскай.

– Да нет, мне ж уезжать скоро, - начал оправдываться я, - я так просто, интересуюсь.

– А неча тут интересоваться, - отрезал Полоскай, - с Настькой, с этой, у тебя все одно ничего не получиться, ты для их, - он мотнул головой в сторону Нагорной - неподходящий экземпляр.

– Это почему же?
– выдал я себя с головой.

Полоскай заржал.

– Хотя, ежели посудить, почему бы и нет. Чай кровь свежая тоже нужна, а не то одни выродки пойдут.
– Выдал он странное умозаключение.

– Что ты имеешь в виду?

– Что я имею в виду? Что имею, то и введу. Я говорю - кровь-от у тебя свежая, не здешняя и Федос это понимает.

– А, вот ты о чем. Ерунда это все. Он такой принципиальный, неуж он кровиночку свою под чужака вот-так вот бесцеремонно подкладывать будет?

– Кто, Федос-от? А чего нет то?! Принцип... Короче, не про Федоса это сказано, понял? Вымирать поди даже динозаврам обидно было, не то что этим, православлевиям.

Мы помолчали. Наконец, Полоскай, повертев в руке пустую кружку, разлил из бутылки остатки, хлопнул и засобирался.