Перегной

Потому Толян и решил давить на дизель. Измором решил взять. Ударить в самое больное место. Да и Федос как-то подозрительно затаился – ни слова от него, ни полслова. И про должок, что странно, не напоминает... Уж не мутит ли старикан очередную гадость? Уж не вздумал ли отыграть на попятную? И если мне теперь должок возвращать совсем не с руки, я нынче уже не вольный сокол, то и замок на школу вешать - совсем не дело.

Короче тогда, когда моя башка уже совсем вскипела от разнообразных головоломок пришла подмога откуда не ждали. Простодушный Полоскай, со своим предложением подцепить сепаратор к дизелю вырвал мою мысль из из капкана и она рванула птицей прямо в небеса.

План, что и говорить, был дерзкий. Под лозунгом «Мы не должны проиграть северный завоз» мне предстояло, чуть не до основания весь старый мир разрушить, а затем… Короче, я убедил Щетину, что его артели нужен маклер. А ему самому власть.

Смысл был в том, что от отношений товар-товар нужно переходить к отношениям товар-деньги-товар. Мне пришлось долго, полторы бутылки времени, убеждать Щетину что Толян немилосердно их надувает, что все эти сигареты «Прима», сахар, соль, дрожжи, шанцевая труха и гниль стоят копейки, в то время как их труд, тяжелый и опасный, бесценен. Что Толян имеет тысячи процентов навару на этих бобышках и цветмете. Что он просто пользуется своим монопольным положением. Что по сути вся Щетиновская артель выступает в роли аборигенов, меняющих золото на стеклянные бусы.

Щетина слушать не хотел, отмахивался да нахваливал самогонку. Ему были чужды товарно - денежные отношения, он был слит с природой, в основном с ее синими оттенками. Примерно также, наверное, вели беседы миссионеры среди североамериканских индейцев. Но вода камень точит и я все-таки уломал Щетину. Ибо даже у первобытных людей есть вождь и этот вождь всегда стремится расширить свою власть и полномочия. Вонь соленого пота власти в очередной раз в истории оказалась привлекательнее чистого запаха вольных цветов. Щетина дрогнул.

Через день операция "Маклер или восстать и возвысится" вступила в завершающую стадию. Варварским набегом я покусился на иссякающую солярку и мы с Полоскаем опять отжали брагу. После этого ее, уже и без того пьянящую, перегнали. Получилось, по заверению дегустирующего Полоская, еще лучше, чем в прошлый раз. Меня начинало слегка мутить от одной только мысли о предстоящей пьянке, но я держался. Наступал ответственный момент. Я слишком долго жил в пофигизме и жил бы еще, коли был бы один. Но, так угодно судьбе, теперь я ответственен еще за одного человека.

А он, этот милый и добрый человечек, моя любовь Софья, чувствует, как любой русский интеллигент, ответственность за весь мир. Правда сама, опять же как любой русский интеллигент, нихрена не может сделать. Вот и приходиться самому. Самому искоренять пофигизм, сначала в себе, а потом, из себя еще не до конца его выкорчевав, подводить под всеобщий пофигизм экономический базис. И все это надо делать быстро, ибо время не ждет.

Когда все собрались на берегу, я, не давая совещанию стремительно перейти в неуправляемую пьянку, приступил к делу. Еще не отзвучали возгласы - эх, хорош, хорош зараза-самогончик, забирает, - как я приступил к свой странной презентации. У меня не было с собой ни ярко раскрашенных графиков и лазерных указок, ни статистических выдержек и рекомендаций деловых партнеров, у меня не было даже красноречия.

Но это всё было и не нужно. У людей, свободных от условностей цивилизации другие ориентиры. Здесь людей встречают отнюдь не по одёжке. Здесь сходилась неволя и вольница, как странное перепутье двух таких разных, но при этом равнозначных дорог. Тут нужно было что-то такое, что сразу же зацепило бы, и заставило мне поверить. В конце концов я разговариваю с людьми, решил я, и базовая единица любой оценки, это прежде всего человечность. А потом уже все остальное. Кстати, об остальном, - Щетина то на что? Должен же он мне помочь. Но Щетина сидел, как ни в чем не бывало и что-то шептал на ухо своему соседу Трубке. Тот косился на штоф и согласно кивал головой.

Дело не клеилось и тогда я, всем разлив, встал и объявил что хочу произнести тост.

Все одобряюще глядели на меня и я продолжил. Я рассказал им, как попал сюда, в эту деревню – избитый и больной и как меня здесь выходил Федос. И как выходив, он отправил меня восвояси, как чужака, но я ему все равно безмерно благодарен. И о том, как я пошел – куда глядят глаза и наткнулся на них, нынешних моих товарищей. И как они приютили меня. Что было дальше, не будем о том говорить, ибо кто помянет старое, тому глаз вон, а все мы люди, все мы заблуждаемся, и что тогда ворошить былое.

Еще я рассказал о том, как я жил в школе и ремонтировал ее один, чтобы дети всех жителей могли учиться в чистых и теплых классах, без сырости и сквозняка. Возгласы одобрения сопровождали мой рассказ.

– А теперь скажите мне, мужики, только честно, можно ли мне верить?

– Тебе?! Можно! Да я за Витьку хош перед кем поручусь. Наш Витька, наш. Я и забыл даже что он пришлый, как сто лет тут живет.

Я слушал мужиков а сердце ходило ходуном.

– Не, мужики, так не пойдет. Может кто-то тут неподумавши говорит? А вот мы все давайте-ка, выпьем и подумаем.

– Давай выпьем, а то самогонка скиснет.

Мужики говорили вразнобой, но выпивали слаженно.

Потом я, все подводя мужиков к своим планам, жаловался им на то, что Толян, как есть урод и мироед и мужики соглашались что да, Толян таки урод и мироед. И де, неплохо было бы поболее зарабатывать. Отчего ж плохо-то – соглашались мужики – совсем неплохо. А ну как я его заменю? Дак как же это - недоумевали мужики и тут всё встало колом, как упрямая корова посреди дороги.

Никакие экономические доводы на мужиков, как я и предполагал, не действовали. Никакая экономика, никакие посулы и перспективы прибылей. Нам это ни к чему, - отмахивались мужики и уже сами тянулись к бутылкам и напивались каждый в своем темпе. Щетина озадаченно жал плечами да усмехался едва-едва, луча в уголках глаз глубокие морщины.

И уныние овладело мной, да такое – что хоть кол на голове теши. Но унывать - это не стиль современных управленцев. И тогда я стал просто бухать вместе со всеми.

И кто бы мог подумать, что молчаливый, совсем не красноречивый, всегда наособицу, всегда в стороне держащийся Полоскай вдруг встал, и начал держать речь:

– Это, короче, мужики, я как Витька красиво говорить не умею, и вообще, мне как и всем вам, до этих дел – что скока стоит и кому чего продавать – мне до этих дел, это, ну вы поняли по како место.

Мужики засмеялись.

– Ты чего хотел-то, Вова?
– спросил его кто-то.

– Ну дак чё хотел-то, чё хотел-то, - засбоил Полоскай, -дак вы чё ржёте-то, вы послушайте – Витька-от, он и про школу рассказал и про все дела, так. А щяс он, значит, с учительшей, с Софьей Николаевной, ну это – любовь у них и это там…

Все опять оживленно загоготали.

– Дак я чё говорю-то. Витька-от ее ведь у этово самово, у Анатолия и отбил. Че не так что ли? – наклонился ко мне Полоскай.

Шесть пар внимательных, хоть и немного осовевших глаз смотрели на меня. Я качнул утверждающе головой.