Перегной

Могила помолчал еще, я все ждал, что он еще что-нибудь добавит, но он только сказал: Вот, как смог, значит, описал. Более не могу, извини.

– Что же, и рая и ада там тоже нету?

– Нет.
– Просто ответил Могила.
– Они здесь. И рай и ад.

– Здесь, на земле?

– Почему на земле, вот здесь.
– Могила прижал кулак к сердцу.
– И оттого что ты выберешь, будет зависеть твоя жизнь. Самому решить надо - где ты живешь. В аду или в раю. Кругом тебя тьма и чернота. Злоба и зависть, а ты подберись, толкайся, пихайся, а душу не пачкай. И проживешь в раю. А бывает - ты на злате обедаешь, розовой водой умываешься, благоухаешь ароматами, а из твоей души вонь и смрад источается. Всех ты ненавидишь, всё тебе не по нраву. Вот это и есть ад. Ад самый страшенный.

Миша говорил интересно и свежо. Говорил он понятно, но понятность эта не уяснялась. Слишком она была проста, эта понятность, слишком свободна от условностей. И от этого не принималась до конца сердцем.

– Да ну, ерунда какая-то, ты уж Миша меня извини. Если там ни ада ни рая - зачем же душе туда стремится? Зачем, если там все без оттенков – белое, белее белого, черное чернее черного и конца и края этому нет.

– В том-то вся и загадка, паря. В том-то все и дело. Может быть потому, что чистый рай и чистый ад для души - это крайности. По жизни то и того и другого намешано так, что не разберешь чего больше, чего меньше. Душа кривится и загибается. Ну и где ей разогнуться, кроме как не в вечности. А может еще что. Не объяснит тебе никто. Ни косноязычный Могила-Мишка, бывший интеллигентный человек, БИЧ, попросту, ни красноречивый профессор философии. Никто. Только уйдя туда насовсем, без компромиссов, без подглядываний в щелку можно узнать ответ.

Вот и получается, что заглянув, до срока, в щелку уже не успокоишься никогда. Как будто тебе загадку загадали, ты все ответы перепробовал, и все они неверны оказались. А тот, кто загадку загадал, только дразнится, а ответ не дает. Потому и страдаешь. Потому и счастливы люди, свой срок отжившие, все в свой срок познавшие, и в свой срок умершие. Праведные, как наша Агафья. У нее и ада и рая в пополам было. И, думаю, там всего в пополам будет.

И пусть им и земля будет пухом, в каких бы камнях их не схоронили. А уж у Агафушки-от в могилке землица совсем уж невесома. Хорошее место выбрали. Ну, лей за нее еще что ли. Хоть душа и не согреется, а все кручина под бражку посветлее как-то, все почище.

Мы выпили, посидели, покурили.

Каждый думал о своём. Я пытался думать о том, что сказал мне Могила, но как-то не выходило. Получалось, что надо жить, как живется. Только так и никак более.

– Миша, слушай, а как тогда надо жить, чтобы вот так, как Агафья. Что делать надо?

– Что делать? Надо просто любить.

– Кого любить? Что?

– Всё. И всех.

Вместе с этой простой истиной хмельком ворвался в голову теплый ветерок и захороводился светлой, как золотая осень, грустью. И стало в душе светло и тихо. Как и подобает быть душе на поминках по хорошему, ушедшему в срок, в продолжение земного пути человеку. И ушла скорбь, как отлетела на небо душа светлого человека Агафьи. Осталась лишь прозрачная и легкая пустота. А значит, все было правильно.

* * *

С утра меня что-то подбросило и вынесло на воздух, на улицу. И, прямо с крыльца повлекло неумолимо за калитку. Потащило, невзирая на обычную похмельную леность некое устремление духа. Какая то уверенность в том, что предстоит завершение недоделанной работы. Странно, еще не было никакой загадки, еще мозг слабо трепыхался в тенетах утренней полудремы, а ощущение отгадки уже было.

Кто-то назовет это провидением, кто-то мистическим знаком, а кое-кто посчитает шилом в задницу. Мне же было без разницы, ноги сами вытащили меня за околицу и тут встали, не желая более никуда идти. И предчувствие тоже меня покинуло. Все, прямо как в тех анекдотах про ковбоя и его внутренний голос. Ну и чего мне теперь тут делать. Бродить, как одинокая гармонь, в полях до рассвета. И чего дома не сиделось, чего в такую рань меня подорвало? Чего мне вообще не живется. Вроде бы, в кои то веки, никому ничего не должен.

Туман стелился и мялся над Молебной, как взбитое одеяло. Деревня еще лежала в дрёме, хотя уже слышались звуки сладкого пробуждения. Там брякнула калитка, здесь звякнуло ведро, кто-то лениво откашлялся по пути в уборную. Тёсовые крыши выплывали из тумана, блеснув на утреннем солнце серым от времени горбылем, словно чешуей, и опять заныривали в его теплое молоко. И кажущаяся бесцельность моего раннего утреннего подъема исчезла под зарождающимся в груди восторгом. Эх, хорошо все таки у нас в деревне. Век отсюда никуда бы не уезжал.

Захотелось что-нибудь отчебучить. Прокатиться кувырком по сырой траве, сделать стойку на руках, попрыгать и побегать. Да просто - зарядку сделать, в конце концов. Я пару раз подергал руками и ногами, повертел дурачась, задом и стал делать наклоны. И прямо так, в наклоне и замер от испуга, услышав за спиной звуки. Впрочем, почти сразу же у меня отлегло. Звуки оказались характерным федосовским покашливанием. Он не изменил своей привычке подступать внезапно, как западло.

– Ты чего, Витюшенька, по холодку кочевряжишься?
– ласково спросил он только я распрямился.

– А тебе, дядя Федос, чего не спится?

– Так ведь кто рано встает, тому бог подает, Витенька.

– Ага. Мне он видимо тебя подал, коли встретились.

– Как знать, как знать. Глядючи на твои пляски виттовы испугался я. Думал демоны тебя обуяли, вот ты тут на травке и корчишься.

– Да не, дядя Федос. Это зарядка называется.

– Кака-така зарядка?

– Зарядка. Упражнения такие для здоровья.

– О здоровье все печешься. Это хорошо. О душе бы еще позаботился.

– Дядя Федос, давай не будем. Душа, она материя тонкая, и не тебе в неё лезть. Ты просто мимо шел, или специально меня искал?

– Больно надо, - подобрался Федос, - искать тебя. Чести много. Мимо шел. А как тебя завидел, подумал, чего бы не подойти, не поздороваться. Не спросить - чего это меня Витюшенька избегать стал. Чай не чужие друг другу.

– Чего это я тебя избегать вдруг стал?

– Ну как чего. Тебе Могила вчера ничего не передавал?

Я, если честно, совсем запамятовал. Да, неловко вышло, неудобно.

– Врать не буду, дядя Федос, передавал. Да тут дело такое, скорбел я вчера. Извини.

– В курсе про то. Упаси господь душу грешницы Агафьи.
– Федос сдернул с головы картуз и воздел очи к небу.

– Только скорбь у тебя была в пополам с брагою.
– Строго, как педагог, заметил Федос.

– Скорбь моя светла. А в пополам с чем, это мое дело.

– Твое, Витюшенька, твое, чье же еще. Ты б не бражничал, глядишь и эта, как ты сказал, зарядка бы сейчас здоровью не понадобилась.

– А тебе чего до моего здоровья вдруг дело нашлось?
– Разговор ни о чем начинал злить. Федос и так славился умением обламывать самые восторженные моменты, да еще это его пустопорожнее - то да потому...

– Ну как. Я ведь, тебя почитай, спас.

– Спасибо что напомнил, дядя Федос. Правда я и так помню. Поклон тебе до земли. Тебе и Настеньке.

Федос нахмурился.

– Хм, значит прознал, кто тебя лечил. Прознал, что она ведунья. Кто сказал. Или она сама... Где Наську видел?