Перехваченные письма

Остальное все совершилось так быстро, почти без всяких нежностей. Я долго не открывала глаз, и все происходило для меня как во сне. Мы скоро проснулись. Все, чего я так боялась, хотела и откладывала, свершилось, в душе было радостное чувство и вместе с тем глубокая печаль и боязнь… Меня голос упрекал в том, что мы, наверно, разбили, умертвили самые драгоценные светлые часы нашего прежнего духовного общения.

Что будет теперь, будем ли мы управляемы животной страстью или опять удастся нам так сильно раздуть тот духовный огонь, в котором жили до сих пор.

Следующую ночь провели почти вместе, меня и радовало и ужасало его присутствие в моей девичьей постели. Я не могла заснуть около него. И не могу себе представить это возможным.

На следующий день, в воскресенье 10 января, не пошла работать, легла в постель с детьми, где опять не могла заснуть, но любовалась им, прижимала к себе детей и долго находилась в опьянении этого тихого, спокойного, мирного счастья. Когда он встал, я полезла в его постель, которая до сих пор в его отсутствие говорила со мной, как он сам. Я заснула счастливым сном, полным чудесных видений и ощущений. Дети и он меня ждали с особой нежностью, целовали и обнимали. Я стала равным членом его семьи, и день этот, любовь его и детей, останутся со мной навсегда. Мне кажется, я, в благодарность за этот день, могла бы уйти, опять уйти и уединиться.

Мы пришли праздновать елку на Петель [272] и я вспоминала, какой одинокой чувствовала себя тут же, на этом же месте. Вкушала с особенной сладостью эту теплоту всех трех окружающих меня любимых существ. Вечером я читала ему до конца свои записки последних дней, затем улеглись спать. К 12 ¹/₂ пошел в свою постель, и я заснула. Проснулась счастливая и вместе с тем тревожная: удастся ли нам восстановить наш прежний тихий духовный мир? Не хочу тупеть, не хочу неметь, желаю дать телу минимум, но не все. Думает, ощущает ли и он так? Ведь самое красивое в человеке это борьба, а мы эту борьбу отстранили ли теперь совершенно?

272

Имеется в виду русская церковь на улице Петель (rue P'etel) в Париже.

Хочу сегодня пойти на Sadi Carnot, чтобы оттуда попытаться увидеть, что произошло и как идти дальше…

Глава 4 ВОСПОМИНАНИЯ И СНЫ

Из воспоминаний Мишеля Карского

В 1943 году мы обосновались в деревушке Кастельно-ле-Лез недалеко от Монпелье. Мои родители сняли большой дом с садом, казавшимся мне огромным, с сосной pin parasol в глубине сада. Там я ходил в школу (учитель бил линейкой по пальцам, когда мы не слушались; однажды досталось и мне). Трамвай связывал деревню с Монпелье, где я брал уроки фортепьяно у дочери директора консерватории. У меня были хорошие музыкальные способности, в конце года я участвовал в концерте учеников разных преподавателей и заслужил аплодисменты. Но все кончилось слезами, потому что, когда я, окончив играть, подошел к родителям, сидевшим в зале, отец мне сказал:

— Ты знаешь, как плохо ты играл?

Это было правдой, и я разрыдался.

Отец зарабатывал рисованием и разными другими способами, например, участвовал в сборе винограда — работа, за которую он получил мешок картошки. Мать писала картины, и именно в Монпелье состоялась ее первая выставка. Местному парикмахеру так понравилась ее живопись, что он купил несколько картин.

Изредка мы получали посылки от тетки моего отца. Она была замужем за англичанином, и у нее было английское гражданство. Поэтому она была интернирована — вместе с другими англичанами — в большом доме, что-то вроде гостиницы, реквизированной для этой цели в каком-то курортном городе (кажется, в Вителе). Английский Красный Крест посылал им посылки, из которых кое-что перепадало и нам. Мне особенно запомнилось сгущенное молоко — редкое лакомство, почти не существовавшее в оккупированной Франции.

И вдруг однажды моего отца задержали — не как еврея, а как француза. Он подлежал мобилизации в STO [273] для принудительных работ в Германии. Была середина 1943 года, закончилась битва под Сталинградом, американцы высадились в Северной Африке, исход войны был уже ясен. Но во Франции свободная зона была оккупирована, и жизнь для таких семей, как наша, становилась все более опасной. Родители решили исчезнуть из района Монпелье, никого не предупредив и не оставив адреса.

273

Le service de travail obligatoire — Служба трудовой повинности (фр.).

Жорж Гингер — Сергею Карскому

18 января 1943

Все ждем и ждем. Новости хорошие с востока, а на западе какой-то паралич, сумятица какая-то, и сильно пахнет гнилью. Никак не могу понять, что происходит, о чем они думают. В результате я уверен, но как это затягивается! Для нас с вами пока затишье, надеюсь, что оно продолжится. Так и живем изо дня в день.

24 марта 1943

От вас давно никаких известий, надеюсь, что ничего недоброго не случилось. Имеете ли вы известия из Парижа, что пишет ваш шурин, что там у них делается? Мы здесь живем, существуем — это уже большое завоевание, могло быть хуже, но все держится на волоске…

В конце января наши друзья, которые жили здесь, должны были вдруг оставить здешние места и перебраться к моей тетке, которая уехала в октябре с Бетей. В последний момент им удалось избегнуть этой поездки — они только переменили квартиру, их ребенок остался у нас. При этом здешнее начальство вело себя подлее подлого, и в связи с этим у нас с ними отношения совсем испортились — враги. Так что нам теперь хуже. Твердо надеемся на Бога или на чудо, другой надежды нет.

С пропитанием теперь значительно хуже, вот почему не высылаю ничего.

Из воспоминаний Мишеля Карского

В середине 1943 года мы перебрались в Дордонь, в деревню Вилламблар, находившуюся между Бержераком и Периго. Там мы жили в маленьком домике, состоявшем из кухни, небольшой столовой, где поставили пианино, — не знаю, где его арендовали, — и двумя комнатами наверху. Крошечный огород, каждый квадратный сантиметр которого мы использовали. Уборная во дворе с выгребной ямой, которую отец чистил (сапоги, лопата… и запах) и содержимое которой использовалось как удобрение.

Деревня, вытянутая в длину, состояла из двух параллельных улиц, упиравшихся в развалины старого замка — мне запрещалось не только заходить в него, но даже и подходить слишком близко (боялись, что стены могут обвалиться). Я ходил в начальную школу (два класса в одной классной комнате), где был одним из лучших учеников (кажется, первым), но где иногда другие дети делали из меня козла отпущения и дразнили из-за моей фамилии («каки-каки»…). Но у меня были и приятели, с которыми я играл, как все дети, в войну. Мы разделялись на два лагеря, у моего было два флага — французский и русский (красный, с серпом и молотом!). Отец мне советовал: «Французский флаг — да, а русский — не надо».

Семья мельника — наши единственные большие друзья в деревне. Через несколько домов от нас — женщина с дочерью, такие же, как и мы, беженцы, евреи, — но об этом, конечно, не говорят. Девочке, как и мне, семь лет, она воспитана в католической религии, как я — в православной. Она верит в Деда-Мороза (я — нет), в Святую Деву и в Витамины (знамение времени!). Неподалеку от нашего дома лавка мясника, о котором говорят, что он коллаборационист (не ходить к нему!). Мэр, одновременно местный врач, — участвует в сопротивлении.

Никто в этой маленькой деревушке в Дордони никогда не пытался ни выдать нас, ни причинить нам какого-либо вреда — ни нам, ни другой еврейской семье.

Жорж Гингер — Сергею Карскому

8 июля 1943

Хорошо, что вы попали в более спокойные места, ваш теперешний департамент мне больше нравится, чем прежний; теперь жить у моря нехорошо.

Все ждем и ждем, а конца не видно.

Придется еще раз оперироваться — ведь мне тогда язву не вырезали, а только устроили искусственный выход для пищи, и вот этот выход теперь закрылся, и придется еще раз лечь на стол. Я хотел бы это сделать после войны, не знаю, удастся ли.

Не имеете ли известий от шурина? Не знаете ли, что с Шурой и с другими?