Перекрёстки Эгредеума
Шрифт:
Пусть они уйдут, увидят, что она спит, и оставят её в покое. Ещё один лечебный сеанс она не выдержит. Только пусть не подходят, пусть не прикасаются, пусть…
— Эмпирика, — кто-то тронул её за плечо.
Другой голос, совсем не такой, как у тюремщиков. Мягкий. Жалостливый. Добрый — или только изображающий доброту.
Тот голос в её голове тоже казался добрым…
Кого они к ней пустили?!
— Эмпирика, очнись! Слышишь, у нас мало времени.
Она помнила — в этой тюрьме или в другой, в этой жизни или в прежних, — как люди с улицы,
Но кто бы стал подходить близко, не зная, что она совершенно беспомощна? Зачем кому-то понадобилось заходить в камеру, да ещё и без надзирателей?
Ей стало страшно.
— Эмпирика! — незнакомец навис над ней и крепко схватил за плечи.
Она не видела его лица — просто вцепилась в него ногтями, пинаясь и изворачиваясь что было сил. В руку, что пыталась её удержать, она впилась зубами. Привкус железа и вскрик незваного гостя пробудили в ней неукротимую ярость.
Он старался её унять, и, очевидно, был сильнее. Один удар — и она бы скорчилась в своём уголке, впав в отрешённое оцепенение. Но незнакомец только держал её постоянно выкручивающиеся руки, стараясь прижать к полу, и умолял успокоиться. Она кусалась, царапалась и тянулась к его глазам.
Горячая кровь на скрюченных пальцах — последнее, что она почувствовала, прежде чем удар по затылку погрузил её во тьму.
***
— Эмпирика, слышишь меня?
Знакомый голос звучал приглушённо, расплывался, как под водой.
— Эмпирика! — звал он снова и снова, пока не вытащил её на поверхность.
Она вздрогнула и вдохнула тяжело, шумно, со вскриком — как утопленник, в чьи лёгкие втолкнули воздух.
— Тише, тише, всё хорошо.
Мария Станиславовна открыла глаза. И не поверила им.
— Ингвар?! Как… Где…
— Всё хорошо, ты дома. Тебе нужно отдыхать.
Чёрные взъерошенные волосы, мокрые от дождя. Чёрный старомодный костюм с воротником-стойкой под самое горло. Вода, мерно капающая с чёрного плаща, перекинутого через спинку стула.
Тёмный парк. Заброшенная высотка. Крылатые твари. Меч!
Она ощупала живот, но раны не было, хотя внутренности отозвались на прикосновение острой болью. Желудок. Конечно, если питаться одними горячими бутербродами…
Озарение рывком подняло ординатора с кровати. Ингвар у неё дома, с дороги, голодный, а тут ещё и такой бардак!
Невзирая на его просьбы лежать смирно и уверения, что всё подождёт, Мария Станиславовна, совершенно сбитая с толку, суетливо забегала по дому.
Множество вопросов беспорядочно кружило в её голове, шумевшей от волнения и усталости, а отголоски недавних событий и снов расцвечивали этот сумбур умопомрачительными огненными оттенками. Точно пожар на тонущем корабле. И всё мельтешит, и все мечутся…
Единообразие мыслей и действий, как известно, — залог гармонии и душевного спокойствия, но в данном случае это порождало суматоху и растерянность.
И как всё-таки это вышло?! Она старалась не думать,
чтобы сохранить хотя бы остатки самообладания.***
Ингвар был измучен. Только когда волнение немного улеглось и гость, обсохший, отогретый и накормленный горячими бутербродами с чаем понемногу освоился на тесной кухне, где они ютились за хлипким столом под мерное тиканье старинных настенных часов швейцарской фирмы «Адарис», Мария Станиславовна впервые хорошенько его разглядела.
В резком свете неприкрытой абажуром электрической лампы лицо казалось неестественно бледным, и особенно отчётливыми становились тёмные круги под глазами. Хотя Мария Станиславовна всегда считала Ингвара своим ровесником, сейчас она затруднялась хотя бы приблизительно определить его возраст: он казался человеком скорее молодым, несмотря на наметившиеся кое-где на лбу морщины, но столь пронзительный взор глубоких синих глаз мог принадлежать только обречённому старику, к которому уже протянулась костлявая рука Жнеца.
Когда взгляды их встретились, лицо гостя озарила мягкая улыбка — ласковая и искренняя, — но глаза его остались печальны и таили какую-то неизбывную скорбь.
«Он смертельно устал, а может, и болен», — промелькнула тревожная догадка.
«Знаешь что, утро вечера мудреней. Нет, просто: утро вечера мудреней. Мудреней — странное слово какое…»
Ординатор прикидывала, как бы лучше прервать затянувшееся молчание, намереваясь скрыть неловкость за нарочитой небрежностью тщательно подбираемых слов, но Ингвар заговорил первым.
И его слова, запылавшие в ночной тишине меж тесных стен лихорадочным жаром, обращали последние тени здравомыслия в пепел и прах.
***
Подобные беседы гораздо удобнее вести под защитной оболочкой белого халата в психиатрическом отделении. Тогда можно отправить пациента в палату и укрыться от его безумных идей за дверью ординаторской, отбрасывая витиеватость болезненных высказываний и оставляя лишь чётко структурированное описание психического статуса, из которого последовательно вытекают психопатологическая квалификация наблюдаемых феноменов и соответствующий диагноз.
Но всё это не более чем самообман, от которого она безумно устала. Дать чему-то название и присвоить место в классификации — не значит его понять. Пора перестать прятаться за иллюзией безопасности среди искусственных теоретических конструкций. И взглянуть правде в глаза. Впрочем, находиться в одной комнате с человеком, одержимым бредовыми идеями, жутковато вне зависимости от точек зрения на сущность и происхождение психических расстройств.
Только разве не такие же идеи бередят её собственную душу?
— Ты знаешь, я не должен рассказывать о том, что ты сама ещё не вспомнила, — иначе нам снова не выбраться. Я был упрям, столько раз… Впрочем…
Болезненно-алые пятна проступили на бледных щеках.
Действительно стало жарко. Голова снова начинала гудеть. Мария Станиславовна направилась к окну, чтобы открыть форточку, но Ингвар схватил её за руку:
— Стой. Не надо. Они там.
Ординатор со вздохом опустилась на место. Чужое безумие давно её не волновало — но Ингвар не был чужим, и оттого пугающие намёки в его полубессвязной речи начинали раздражать. В конце концов, под этой крышей она привыкла быть самой ненормальной.