Перекрёстки Эгредеума

В следующий момент, как это часто бывает во снах, декорации поменялись.

На том же — или похожем — балконе они стояли с Ингваром. В жизни Мария Станиславовна никогда его не встречала, видела только на фотографии, и во сне облик его был неуловимо расплывчатым, но это, без сомнений, был именно он. В длинном чёрном плаще, страшно бледный, с пронзительной синевой в бездонном взгляде и печальной улыбкой. С тёмных волос стекает вода, и капли бесшумно растворяются, не достигнув пола.

Лишающий разума и парализующий волю страх сменился ощущением полной безопасности. В груди разливалось странное щемящее чувство, отчаянно невыразимое, тёплое и тяжёлое, приятное и мучительное одновременно. Будто смешались в нём несовместимые душевные субстанции, проникли друг в друга и сплелись вокруг переполненного сердца тугим узлом: и боль старых вскрывшихся ран, и тоскливо-тревожное ожидание неизвестной беды, и невыносимая нежность, и животворная надежда, и тупое отчаяние от осознания её бессмысленности.

В этом чувстве было больше смысла, чем мог постичь разум, и вихрящиеся переживания никак не хотели складываться в слова или законченный доступный осознанию образ.

Мария Станиславовна улыбалась, хотя сердце её ныло.

— Пора возвращаться, Эмпирика.

— Куда возвращаться?

— На Эгредеум. Домой.

Ингвар тоже улыбался, но одними губами. В глазах его заледенел безмолвный и горестный крик.

— Ладно, — охотно согласилась Мария Станиславовна, словно хорошо понимала, о чём идёт речь, а это было совсем не так. — Когда выдвигаемся?

— Скоро, очень скоро.

ГЛАВА 2. ГОРЕ РОЖДАЕТ РАДОСТЬ

***

Может, причиной тому разочарование в жизни, подстёгнутое особой безрадостностью первого больничного дня, а может, что другое, но верно одно: следующая за ним ночь — не в пример самому дню — была щедра на события.

Пробудившись от кошмара, Мария Станиславовна долго лежала в кровати с тяжёлой и гудящей головой, и сама не заметила, как снова соскользнула в призрачный мир по ту сторону бодрствования.

Во сне ли, перед сном — на пороге между явью и грёзой, когда из-за тающей завесы реального мира в утомлённое сознание ненароком прорываются загадочные предвестники грядущих видений, — услышала она странное имя: Эйкундайо. «Горе рождает радость», — его значение открылось само собой, как часто бывает во снах, где постигаешь сущность вещей без объяснений, каким-то глубинным чутьём.

Имя взрезало память, как молния небесную твердь. В нём призрачно звенело что-то радостное, чистое, как капли росы на утренних цветах. Эйкундайо — сколько таинственного очарования в этом звуке. И сколько скорби! Печатью грозной тайны легло оно ей на сердце — и осталось там, бередя душу смутными воспоминаниями и бесплодными размышлениями, не складывающимися в слова.

***

После дождя густой туман стелился над озёрной гладью, расползался по влажной редкой траве меж серых камней, мягко укутывал подножья пологих взгорий, которые не спеша взбирались к вечно затянутому облаками небу, в невидимой отсюда дали становясь высокими скалами, что круто обрываются в беспокойные воды Льдистого пролива.

Здесь же, вдали от грохота бешеных волн, отделённые от яростных порывов морозного ветра отвесными стенами нерукотворной крепости, в туманной низине у каменистых холмов на берегу одного из бесчисленных и безымянных голубых озёр, стояли шатры одного из столь же бесчисленных и равно безымянных племён непокорных галахийцев.

Они считали себя потомками нереи, или Водного Народа, — первых разумных обитателей планеты, населявших её Первый Океан задолго до появления суши. Собственно, это и было главной причиной их извечного стремления к независимости от ненавистного Объединённого Королевства. Галахия — свободная страна, никому её не покорить — по крайней мере, надолго. Вот и теперь, после очередного захвата острова войсками короля Бакринда, под сизыми сводами островерхих шатров зрели опасные повстанческие планы.

Эйкундайо сидел на берегу озера, на большом камне, болтая голыми ногами в студёной воде. Лёгкий ветерок трепал снежно-белые пряди волос, приятно холодя покрасневшую от недавних истязаний иссиня-бледную кожу. Слева надбровье и щёку нестерпимо жгла свежая татуировка: голубовато-белый узор, замысловатым полукругом тонких волнистых линий оплетающий глаз и остроконечной стрелой срывающийся к углу рта.

Обряд посвящения только что закончился, и в ушах до сих пор звучали отзвуки ритуальных барабанов и монотонной флейты. Слова шамана текли сквозь них медленно, нараспев, и несколько юношей нестройным хором вторили ему снова и снова, начиная шёпотом и переходя на крик, постепенно впадая в исступление.

«Мы пришли из воды и уйдём в воду, — говорил шаман, — и будем водой. Мы пройдём сквозь мир невредимыми, просачиваясь через любые преграды и подтачивая силы врагов. Всё растворим в себе, но ни с чем не смешаемся. Мы примем любую форму, не теряя нашей сущности. Вода точит камни, смывает города. Однажды вода затопит весь мир. Всё возвратится к первоначалу. И мы победим».

Теперь Эйкундайо стал полноправным мужчиной своего племени. Впрочем, за исключением саднящей боли от татуировки он не чувствовал никаких изменений и, вглядываясь в зеркальную гладь озера, где плыли низкие седые облака, пытался угадать, что ждёт его впереди.

Он был воспитан Амади, шаманом племени. Мать его, пришлая, бесследно исчезла вскоре после рождения единственного сына, а отец — вождь Фолами — всегда находил более важные занятия, чем забота о многочисленном потомстве. Несмотря на обилие единокровных братьев и сестёр, Эйкундайо рос одиночкой. Когда другие дети играли и веселились, он проводил время в раздумьях и созерцании, подолгу бродя средь окрестных холмов, скитаясь по берегу океана или плавая в его глубинах. Под скалистым утёсом, у самого дна, где чернели облепленные тёмными водорослями и волнистыми перламутровыми ракушками руины древней башни, пропадал он целыми днями, лишь ненадолго поднимаясь к поверхности, чтобы глотнуть воздуха. Он разглядывал загадочные символы на камнях, и в сумрачной толще воды порой чудился ему неразборчивый шёпот.

Амади чувствовал в Эйкундайо скрытый дар общения с духами и прочил ему судьбу провидца, но вождь настоял на том, чтобы юноша стал воином. В конце концов яростно протестующий шаман был вынужден смириться, пробормотав, что предназначение в любом случае настигнет мальчика.

Позади, у шатров, босые женщины в длинных рубахах разделывали огромную, величиной в половину шатра, тушу странного существа, напоминающего гигантскую длинноногую блоху. Ужасный смертоус — славная добыча. Грубыми топориками они рубили его щетинистые лапы, точно ветки на дрова, шершавые усы и острые жала, похожие на копья, скалывали пластинами крепкий панцирь, как кору, обнажая мясистую, сочащуюся густым оранжевым соком плоть.