Переулок Мидак

Она крикнула ему вослед:

— Что, у тебя всё терпение иссякло?… Жалеешь его из-за того, что он так долго ждёт? Ты ещё увидишь последствия своего распутства, развратник!

Кирша резко захлопнул за собой дверь, и звук прозвенел как резонанс, жужжа и разрывая на части тишину ночи. Мать Хусейна сложила руки на поясе в гневе и ярости, и сердце её наполнилось желанием отомстить.

10

Аббас Аль-Хулв-парикмахер оглядывал себя в зеркале изучающим критическим взглядом, пока в его выпуклых глазах не появилось удовлетворённое выражение: изящно уложил волосы и заботливо смахнул пыль с костюма, затем мелкими шажками вышел из своей лавки и остановился в ожидании.

То было его любимое время — сумерки, когда небо ясное, глубоко синее, а воздух мягкий, наполненный свежей теплотой, приносимой после дождя, шедшего целый день. Земля переулка Мидак, которая за год омывалась не более двух-трёх раз, умылась, а несколько выбоин и низин в Санадикийе были по-прежнему затоплены водой, смешанной со скатавшейся в шарики тиной.

Дядюшка Камил в своей маленькой лавке клевал носом, а на лице Аббаса засияла мягкая улыбка. Радость незаметно прокралась в самую глубину его души, и он замурлыкал себе под нос тихим голосом:

Обрадуешься ли ты, сердце моё, после столь долгого ожидания?

Получишь ли любовь, которую желаешь, и с ней покой?

После долгого времени раны твои заживут.

Ты излечишься, не зная и не ведая как.

Я слышал — так говорили те, кто знает жизнь.

О страдалец! Терпение — его сделали ключом к радости.

Дядюшка Камил открыл глаза и зевнул, затем поглядел на юношу, стоявшего на пороге своей лавки: тот засмеялся и перешёл через дорогу в его сторону, ткнул его в мягкую грудь и весело сказал:

— Мы влюблены, и пусть вместе с нами смеётся весь мир.

Дядюшка Камил вздохнул и своим высоким голосом сказал:

— Поздравляю, однако отдай же мне саван, прежде чем продашь его для покупки подарка своей невесте!

Аббас Аль-Хулв громко рассмеялся и неторопливо вышел из переулка. На нём был серый костюм, единственный, что имелся у него. Год назад он перелицевал его, затем в некоторых местах поставил заплатки, однако поскольку он заботился о чистке и глажке, костюм смотрелся на нём элегантно!.. Сам же Аббас пылал от энтузиазма, смелости и упоения, возбуждённый сильным стеснением, которое обычно предшествовало раскрытию потаённых желаний сердца. То был период, когда он жил любовью и ради любви, и парил на её ангельских крыльях в небесах радости. Его любовь была тонким чувством, искренним желанием и ненасытной страстью. Он любил её грудь, как и глаза, ища в груди тепло её тела, а в глазах — таинственное волшебное опьянение. В тот день, когда он встретил её в Даррасе, он испытал упоение победой, и её сопротивление тогда в его воображении представилось реакцией, которую проявляют женщины в ответ на зов желания. Он несколько дней находился во власти этого опьянения, затем его пыл начал остывать, а опьянение — угасать, что было не ново. В нём пробудилось сомнение и он начал задаваться вопросом: почему, собственно, он принял её сопротивление за кокетство?!.. И разве это не настоящее сопротивление?!.. Разве она не оттолкнула его, не пуская при этом в ход грубость и строгость? Можно ли ожидать от соседки, рядом с которой ты прожил всю жизнь, худшее обращение?.. Правда, он переусердствовал в своём восторге, и опьянение это было иллюзорным. Хотя он и не шёл на попятную, и всякий раз, когда его жалило сомнение, он бросался вперёд, отчаянно защищая своё счастье.

По утрам он появлялся перед лавкой и смотрел на неё, когда она распахивала окно, чтобы солнце проникло в квартиру, а по вечерам сидел на своём стуле на пороге кафе под её окнами, покуривал кальян и украдкой поглядывал на закрытые створки — не промелькнёт ли между ними любимый силуэт. Но этого было ему мало, и он появился перед ней в Даррасе снова, однако она как и в первый раз оттолкнула его и ускользнула, так же, как и тогда. Он стал тешить себя надеждой снова, и его осенили радость и ликование. Сказал себе, что счастье ждёт его, и всё, что от него требуется — проявить чуть больше отваги и терпения. Таким образом, он пустился в путь, полный смелости, уверенности и неистовой любви. Увидел, как идёт Хамида вместе со своими подружками и посторонился, пока они не прошли мимо, затем неспешно последовал следом. Он заметил, что девушки пронзают его глазами с подозрительным любопытством, что обрадовало его и вселило гордость. Он шёл за их компанией, пока в конце квартала Дараса от неё не отделилась последняя девушка, сопровождавшая Хамиду. Он прибавил шагу, пока не оказался на расстоянии вытянутой руки от неё, и улыбнулся ей мягкой смущённой улыбкой. Пробормотал заранее приготовленное приветствие:

— Добрый вечер, Хамида…

Несомненно, она ждала этой встречи, но была в замешательстве: ни любви, ни ненависти к нему она не испытывала. Может быть, то, что он был единственным юношей, годившимся ей в мужья во всём переулке, заставляло её опасаться игнорировать или грубо и жестоко оттолкнуть его. Поэтому она оставила без внимания тот факт, что он и на этот раз преградил ей дорогу, и довольствовалась тем, что слегка окрикнула его и аккуратно выскользнула. Если бы она хотела оглушить его своим криком, то сделала бы это. Несмотря на свой ограниченный жизненный опыт, она чувствовала глубокую бездну, разделявшую этого кроткого молодого человека и её ненасытные амбиции, способные разжечь её врождённую тягу к власти, капризам, доминированию и борьбе!… Она пришла бы в безумное возбуждение, если бы прочитала в его глазах взгляд, означающий вызов или уверенность, но его кроткие добрые глаза выражали лишь удовольствие. Её охватило чувство замешательства и волнения: она колебалась между благосклонностью к нему как к единственному молодому человеку в их переулке, который годился ей, и отвращением, которое она испытывала по неясным ей самой причинам. В ней не было ни откровенной симпатии, ни откровенной ненависти. Если бы не её вера в неизбежное удачное замужество, она без всяких колебаний жестоко отвергла бы его. Поэтому ей хотелось шагать рядом с ним и испытать его, а также выведать, чего же он хочет: может быть, она сможет так или иначе найти выход из тревожившего её замешательства.

Юноша испугался, что молчание её будет длиться до самого конца пути, и потому слабо промямлил:

— Добрый вечер…

Её прекрасное бронзового цвета лицо расслабилось, и замедлив шаги, она досадливо запыхтела:

— Чего тебе надо?!

Он заметил, что на лице её появилась улыбка, а досаде решил не придавать значения, и с надеждой и мольбой в голосе отозвался:

— Давай свернём на улицу Аль-Азхар, это безопасный путь, скоро будет темно.

Она в полном молчании свернула с дороги на Даррасу в Аль-Азхар, он же последовал за ней, чуть не выпрыгивая из собственной шкуры вон от радости. В голове у неё пронёсся отголосок его слов: «это безопасный путь, скоро будет темно», и она поняла, что он боится посторонних глаз. Уголки её рта приподнялись с вызывающей улыбкой. Мораль была самой ничтожной вещью для её бунтарской натуры. Она росла в атмосфере, где почти не приходилось прятаться в спасительной тени нравственности или ограничивать себя её оковами. Равнодушие к морали в её капризном характере лишь ещё больше возросло: впрочем, была здесь и вина матери, относившейся спустя рукава к своему долгу бывать почаще дома. Она вела себя в силу своей врождённой натуры, пререкаясь с одними и награждая тумаками других без всякого отчёта и не ценя добродетелей.

Что же до Аббаса Аль-Хулва, то он догнал её и пошёл рядом, с радостью заявив:

— Ты великодушная девушка..!

Почти что с досадой она спросила:

— Что ты от меня хочешь?

Набрав побольше воздуха, юноша ответил:

— Терпение — это хорошо, Хамида. Будь со мной ласковой и не будь жестокой.

Она повернула голову в его сторону, придерживая на себе край покрывала, и с ехидцей сказала:

— Разве ты не скажешь, чего хочешь?

— Терпение — это хорошо… Я хочу… Хочу всего того, что хорошо.

Она недовольно произнесла:

— Ты ничего не хочешь мне сказать. Мы всё дальше уходим с нашего пути, а время-то идёт, и я не могу опаздывать домой.

Он пожалел о потере времени и пылко заявил:

— Мы скоро вернёмся, не бойся и не волнуйся. Мы вместе придумаем отговорку перед твоей матерью: ты много думаешь о считанных минутах, я же — думаю обо всей жизни, нашей жизни вместе. Вот что больше всего занимает меня. Не веришь?… Это самое главное в моих размышлениях и заботах, клянусь жизнью святого Хусейна, да благословит он этот пречистый квартал!…

Он говорил по-простому, честно, и она ощутила пыл в его речах и даже нашла некое удовольствие слушать его, пусть ему и не удалось растопить её ледяное каменное сердце. Она старалась забыть своё мучительное замешательство и вся обратилась во внимание, но не зная, что сказать, хранила молчание. Молодой человек набрался отваги и запальчиво сказал:

— Не жалей на меня нескольких минут своего времени и не повторяй этот свой странный вопрос. Лучше спроси, Хамида, о том, чего я хочу. Неужели ты и впрямь не знаешь, что я хочу тебе сказать?.. Почему вдруг возникаю на твоём пути?.. Почему мои глаза провожают тебя, куда бы ты ни пошла?… Ты получишь то, что хочешь, Хамида… Неужели ты ничего не читаешь в моих глазах?… Ведь говорят, что сердце верующего человека — его довод. Чему же ты научилась?… Спроси саму себя. Спроси всех жителей переулка Мидак. Все они знают.

Девушка нахмурилась, и сама не отдавая себе отчёт в том, что говорит, пробормотала:

— Ты опозорил меня..!

Он испугался её слов и возбуждённо воскликнул:

— Нет никакого позора в нашей жизни, и я буду для тебя только благом. Мечеть Хусейна будет свидетелем моих слов, святому известна моя жизнь. Я люблю тебя, я уже давно влюблён в тебя, я люблю тебя даже сильнее, чем тебя любит собственная мать, клянусь святым Хусейном, внуком пророка, клянусь его дедом и его господом, что я честен перед тобой.