Переулок Мидак

— Увечье — не для тебя. То, что тебе нужно — стать более приятным и интеллигентным. Хорошенько выстирай свой джильбаб и каким-нибудь образом сделай так, чтобы твоя феска выглядела поношенной. Ходи прямо, во весь свой рост, но смиренно и униженно, подходи к посетителям кафе и стыдливо останавливайся в сторонке. Протягивая руку, изображай страдание, но не произноси ни слова. Говори глазами. Разве тебе не знаком язык глаз?!… На тебя будут глядеть пристальными взглядами с удивлением и говорить: «Он из благородной семьи, но так унижен. Не может быть, чтобы он был одним из профессиональных попрошаек». Ну, сейчас ты понял, что я хочу?… Со своей почтенностью и солидностью ты будешь зарабатывать в два раза больше, чем те, кто обладает каким-нибудь увечьем.

И с этими словами он потребовал от него попробовать сыграть свою новую роль, встав и пристально следя за ним с сигаретой в зубах. Подумав немного и нахмурившись, сказал:

— Возможно, ты уже внушил себе, что вознаграждение мне не причитается под тем предлогом, что я не изготовил тебе увечье, которое бы требовало оплаты, и ты свободен делать что хочешь. Однако при условии, что направишься ты в другой квартала, а здесь, в кипящем жизнью квартале Хусейна, появляться не станешь.

Мужчина взмолился и страдальчески произнёс:

— Упаси Господь, чтобы я предал того, кому так обязан!

На этом встреча окончилась, и Зайта проводил посетителя до самой входной двери у печи. Когда он шёл обратно, то обратил внимание, что пекарша Хуснийя сидит в одиночестве на циновке, а Джаады нет и следа. По своей привычке встречая её, Зайта всегда находил повод переброситься с ней парой словечек, выражая симпатию и скрытое восхищение ею. Он сказал:

— Ты видела этого человека?

Пекарша Хуснийя равнодушно ответила:

— Он приходил за увечьем, так?

Зайта улыбнулся и принялся ей рассказывать про своего посетителя, а женщина смеялась и сыпала на него проклятия за его дьявольские проделки. После этого он направился к узкой деревянной двери, что вела в его жилище, но задержался на миг на пороге и спросил её:

— А где Джаада?

Женщина ответила:

— Ушёл в баню.

Мужчина тут же подумал, что она смеётся над ним из-за его знаменитой неопрятности и грязи и пристально поглядел на неё предостерегающим взглядом, однако она говорила всерьёз. Тут он понял, что Джаада пошёл в баню в Гамалийе — то, что он сам делал дважды в год, — и что вернётся он примерно не раньше полуночи. Приободрённый смехом, что он вызвал у неё своей историей, он сказал себе, что можно было бы посидеть рядом с ней и немного поболтать. Он уселся на пороге своей каморки, опершись на створку двери и вытянув длинные и тощие, словно две палки из угля, ноги, не обращая внимания на то, какое изумление и отвращение это вызвало в глазах женщины. Она обращалась с ним точь-в-точь как со всеми остальными жителями переулка, обмениваясь с ним словами лишь в момент его прихода и ухода из дома как хозяйка помещения с арендатором. Она не питала сомнений, что их отношения на этом и заканчиваются, и уж никак не приходило ей в голову, что ему известны многие подробности её личной жизни. Однако такое существо, как Зайта не могло упустить возможность найти щёлку в стене между его каморкой и печью, через которую он наблюдал за ней — и это подпитывало его скрытые страсти и низменные желания. Он словно стал одним из членов семьи: наблюдал за ней и во время работы, и во время отдыха. Особое удовольствие ему доставляло видеть, как хозяйка отмеряет колотушки своему мужу при малейшей оплошности. До чего же много этих тумаков сыпалось на Джааду каждый божий день, и так день за днём, так что они стали чуть ли не постоянной его рутиной! Иногда он принимал их терпеливо и стойко переносил, но иногда — с плачем, рыданием и стонами. У него то и дело подгорали выпекаемые лепёшки, либо он подворовывал некоторые из них, чтобы втихаря сожрать самому между завтраком и обедом. Он также покупал себе сладкой самбусы по полгроша за счёт проданного и разнесённого по домам клиентов хлеба. При этом он без всякого зазрения совести совершал эти мелкие преступления ежедневно, не в состоянии замести их следы и предотвратить жестокое наказание. Зайта лишь дивился его униженности, малодушию и идиотизму. Что ещё удивительней — это то, что Зайта считал его безобразным и насмехался над его внешним видом!…

Джаада был чрезвычайно высокого роста с длинными руками и выпяченной нижней челюстью, запавшими глазами и толстыми губами. Зайта давно уже завидовал ему из-за того, что тот наслаждался женой с такими огромными формами, на которую он сам кидал восхищённые и похотливые взгляды. Поэтому он ненавидел и презирал его, мечтая о том, как бы когда-нибудь забросить его в печь вместе с тестом и огнивом. По той же причине ему доставляло удовольствие в отсутствие этого скота посидеть рядышком с хозяйкой и немного поболтать с ней.

Он уселся и вытянул ноги, не обращая внимания на её негодование и удивление, и Хуснийя-пекарша со своей привычной задиристостью не преминула спросить его своим грубым голосом:

— Чего это ты так уселся?

Зайта про себя сказал: «О Господь, устрани свой гнев и недовольство нами», затем мягко и дружелюбно ответил ей:

— Я ваш гость, госпожа, а гостей не презирают.

Она с отвращением произнесла:

— И почему же ты не прячешься в свою нору и не даёшь мне отдохнуть от своей физиономии?

Обнажив своей мягкой улыбкой звериные клыки, Зайта сказал:

— Нельзя же проводить всю жизнь подле нищих, червяков и мусора. Неизбежно обращаешь взор и на более красивые виды, а также на более благородных людей.

Пекарша остановила его гневным окриком:

— То есть ты хочешь сказать, что неизбежно мучаешь других людей своим отвратным видом и жуткой вонью?!… Фу…Фу… Прячься в своей норе и запри за собой дверь!

Зайта коварно парировал:

— Однако вполне могут быть и более страшные виды, и ещё худшие запахи…

Хуснийя сообразила, что он намекает на её мужа Джааду. Лицо её омрачилось, и в голосе её послышались нотки угрозы:

— Что это ты имеешь в виду, червяк?!

Зайта, осмелев, сказал:

— Нашего благородного брата Джааду.

Она страшным голосом закричала:

— Ну берегись у меня, подлый ублюдок! Если я доберусь до тебя, то рассеку на две половины!

Не обратив никакого внимания на нависшую над ним угрозу, Зайта принялся лебезить и заискивать перед ней:

— Я же сказал, что я гость ваш, госпожа, а гостей не презирают. И потом — я не тыкал пальцем в Джааду, пока не удостоверился в том, что вы сами его презираете и колотите по любому малейшему поводу.

— Один ноготь Джаады стоит больше тебя самого.

Зайта принялся оправдываться:

— Один ваш ноготок и правда стоит больше всего меня с потрохами, но вот Джаада…

— Ты что это, считаешь, что ты лучше Джаады?!

На лице Зайты промелькнула тревога, от изумления он приоткрыл рот — не только потому, что по его расчётам он был лучше Джаады, но и потому, что считал что само сравнение его с ним было непростительным оскорблением: куда до него этой бессловесной скотине, откуда ему взять подобную могучую силу характера, как у Зайты, по праву считающего весь мир своим собственным!… Он с удивлением спросил её:

— А как вы сами считаете, госпожа?

Хуснийя с издёвкой и вызовом бросила:

— Я считаю, что ты не стоишь и одного его ногтя.

— Этого животного?…

Она грубо закричала на него:

— Он мужчина, каких мало, дьявольское отродье!

— И то создание, с которым вы обращаетесь так же, как с бродячими собаками, вы называете мужчиной?

В его словах она уловила бешенство и ревность, что не могло не понравиться ей, несмотря на весь её гнев, и она отказалась от мысли поколотить его, которая не давала ей дотоле покоя. Вместо этого она принялась с удвоенной силой вызывать его злобу и ревность:

— Тебе этого не понять. Ты скорее умрёшь в тоске по тем тумакам, что достаются ему.

Зайта возбуждённо ответил:

— Возможно, эти побои — такая честь, которая не доступна мне…

— Вот именно, честь, и даже не думай стремиться к ней, червяк.

Зайта ненадолго задумался: нравилось ли ей и впрямь жить вместе с этой скотиной?!… Он уже давно задавался этим вопросом, но отказывался верить в это. Жена ведь не вправе говорить о муже иначе, однако она что-то скрывает, это бесспорно. Он уставился огненными глазами на её крупное мясистое тело, и от этого его упрямство и надменность только усилились. Искусное воображение его оживилось до безумия, и будущее заиграло яркими красками. Пустое помещение внушало ему лихорадочные фантазии, в то время как глаза сверкали страшным блеском.