Персонных дел мастер

Серафима потащила Никиту из гостиной в столовую, а из столовой в будуар, в центре коего возвышался широченный альков, укрытый шелковым балдахином.

— Я хочу, чтобы наша любовь протекала среди красивых вещей,— запечатала она поцелуем все возражения Никиты. И с практичностью истой венецианки добавила: — Считай, что это плата вперед за твой портрет. Но портрет ты обязан закончить!

И началась летняя сказка.

Утром наемная гондола доставляла их на солнечное .И идо, так как прекрасная Серафима боле всего обожала утреннее купание, когда вода так чиста и прозрачна, что видны все камешки на дне, а золотистый песок на берегу не обжигает тело. Как и все дамы высшего света, Серафима пуще всего опасалась коварного загара, оставляя его для простолюдинок, и к полудню они перебирались в сады на берегу Бренты, где стояла уединенная вилла, подаренная белле Серафиме сенатором. Здесь, под тенью деревьев, синьорина без стеснения и позировала своему московскому Тициану, как она именовала художника. Обычно здесь же, в саду, и обедали. Правда, Серафима жаловалась, что сторож Франческо, исполнявший одновременно и обязанности повара, готовит ей, но и какой-то поселянке из Ломбардии, откуда она сама родом. Но Никита после морских купаний уплетал за обе щеки и луковый суп, и горячую пиццу, и неизменные спагетти с мясом и помидорами, запивая все добрым стаканом красного вина. Впрочем, и синьорина не отставала от своего любезного и хотя ругала Франческо, но куда деться, ведь Франческо был ее человеком, а не человеком сенатора и надежно защищал их покой и счастье. К вечеру же прекрасная Серафима была уже в карнавальном наряде и гондола возвращала любовников в Венецию, где они поспешали или на карнавальный бал, или на спектакль в одном из семи венецианских театров, или на концерт в музыкальной Академии. Тихая августовская ночь театральным пологом опускалась на крыши Венеции, зажигались, словно свечи в опере, бесчисленные яркие звезды, и отовсюду летела музыка. Никите иногда казалось, что в этом городе пели все: и гондольеры, опиравшиеся на длинные весла, и венецианская молодежь, с песней танцующая тарантеллу у дверей траттории, и влюбленные кавалеры, дающие концерты под балконами « моих избранниц при свете горящих смоляных факелов. Сладкоголосо пели знаменитые церковные хоры и протомленные певцы-кастраты на бесчисленных концертах, которые давали и в церквах, и в монастырях, и даже в ленских приютах для детей-сироток, обращенных в консерватории. Всюду звучала нежная музыка: и в залах дворцов знатных патрициев, и за монастырскими стенами, и на площадях, где бродячие музыканты и театрики давали представления.

Так что Никита не очень удивился, когда однажды запела ему и белла Серафима. Поздно вечером они возвращались после концерта музыки Вивальди в свой приют любви, тихо поскрипывало весло гондольера, журчала вода в канале (был вечерний прилив), лунный свет скользил впереди гондолы, и синьорина, прижавшись к своему кавалеру, сначала потихоньку напевала, а затем вдруг повела мелодию таким высоким и чистым голосом, что у Никиты невольно защемило сердце, и у него искренне вырвалось:

— Какой чудный голос!

— Правда, тебе понравилось? — Синьорина была так обрадована, что впервые созналась: — А знаешь, ведь я раньше была актрисой, певицей и сама пела в опере. Конечно, не примадонна... Но как знать, мне уже давали маленькие партии... И тут этот несносный Мочениго, он все испортил! — И синьорина вдруг заплакала. Никита, успокаивая, поцеловал ее в глаза и затем спросил глухо:

— А когда он заявится, твой Мочениго?

Впервые спросил он с нескрываемой ревностью, и девушка не рассмеялась, как обычно, а сказала с неприкрытой грустью:

— Дворецкий сенатора вчера передал Франческо: барин его приедет через неделю. Так что счастье наше что осенний листок — блеснет на час под солнцем и угаснет под зябким дождем!

Но впереди у них была их последняя регата — регата реденторе,— и прекрасная Серафима с утра уже забыла о вчерашней грусти.

«Она и впрямь как птичка, живет лишь сегодняшним днем...» — с улыбкой подумал Никита, наблюдая, как синьорина примеряет перед зеркалом многие свои уборы и наряды. Помогавшая госпоже верная камеристка совсем замучилась, пока синьорина не сделала свой выбор — она явится на регату в платье черного бархата,— ведь праздник реденторе дается в знак чудесного избавления города от страшной чумы 1576 года, унесшей жизни тысяч венециан.

— Среди них был и твой Тициан Вечеллио. Да-да, мой милый, чума — это как рок, и она не разбирается в своих жертвах! Перед чумой все равны! Казалось, сама жизнь в городе была в те дни обречена, но вдруг все переменилось, и чума отлетела от Венеции, как черное облако. Так что праздник реденторе — праздник искупления и веры! — преважно разъясняла прекрасная синьорина, пока гондола скользила по водам лагуны, направляясь на остров Джудекку, к церкви дель Реденторе, возле которой и должна была состояться регата. Никита полулежал в лодке и слушал разъяснения синьорины, беспечно наблюдая за маленькими пушистыми облачками, скользящими по густой синеве неба. Было третье воскресенье августа, лето там, в России, уже на исходе, и здесь все ликует в солнечных красках. В знойной дымке золотистыми видениями тают окружающие Венецию острова: Лидо с горячим, обжигающим песком пляжей; Сан-Микеле — остров мертвых; а там, где далекая дымка, Мурено — остров стеклодувов и Бурано — остров кружев.

«Прекрасный, но чужой для меня мир!» — думал Никита, наблюдая, как тысячи венециан толпятся у врат церкви дель Реденторе, с торжественного молебна в которой и начинается праздник искупления. А впрочем, так ли чужда для него теперь Венеция? Разве не стала она Пдиже ему, когда он узнал Серафиму и познал любовь-страсть? И разве безразлично ему, что от проклятой чумы, победу над которой так пышно празднуют венециане, скончался когда-то его кумир — светоносный Тициан? И божественная кисть выпала из рук великого мастера. Потому сей праздник победы над чумой — это не только их, но и его праздник! И, весело протянув руку синьорине, Никита помог ей выпорхнуть из гондолы. И тотчас их окружила беспечная карнавальная толпа, повлекло и ни кружило народное гулянье. Жизнь праздновала победу нид смертью! А вечером над каналом Джудеккой и над лагуной вспыхнул разноцветный фейерверк. На набережных били огненные фонтаны, целые снопы огня рассыпали брызги в темную воду канала, а шествие иллюминиро-нанных гондол напоминало волшебную сказку. И вдруг у него появилось чувство, что сказка та скоро кончится. Никита и сам не знал, отчего явилась тревога — то ли от шума разноязычной речи, от кружения и толкотни, то ли оттого, что мелькнула вдруг перед глазами не маска, а страшная волчья харя. Он обернулся, но ряженый и не думал прятаться, а в упор смотрел на Никиту и прекрасную Серафиму и, только когда Никита угрожающе схватился за шпагу, отступил и затерялся в толпе.

Однако, когда возвращались домой, Никите показалось, что в следующей за ними гондоле опять мелькнул волчий оскал. Но принесенные с Балкан облака скрыли луну и звезды, ночь была необычно темной, и преследующий их гондола словно растворилась в той темноте. Никита решил было, что все преследование ему померещилось, и повернулся к возлюбленной. Но когда выпрыгивал на берег, чтобы подать руку Серафиме, страшный удар обрушился ему сзади на голову. Падая и теряя сознание, он услышал только отчаянный крик Серафимы.

Очнулся Никита под утро на продавленной старой кровати в своей мастерской. И первым, кого он увидел, был улыбающийся Янко.

— Совсем уже и не чаял, друже, что ты откроешь глаза. Знатно тебя огрели дубиной но затылку — не будь на голове шляпы и парика, не быть бы тебе живым! Скажи спасибо, что я ждал тебя у порога дома, не то сплавили бы тебя вчера в канал на корм рыбам!

— А как же Серафима? — вскинулся было Никита.

— Синьорина-то твоя? — весело спросил Янко, ловко меняя повязку на голове Никиты. И рассмеялся.— За прекрасную Серафиму можешь быть покоен, увезли ее вчера в той же гондоле прямо к ее сенатору. А сегодня утром и всю мебелишку из квартирки ее вывезли. А тебе велели передать, дабы не дурил и не ссорился со знатной семьей Мочениго. И та шишка у тебя на голове — первый в том знак. Оно, впрочем, нам ведь всем шишек на Балканах набили,— И до позднего вечера Янко рассказывал о неудаче царя Петра на Пруте и беспощадной расправе османов с восставшими сербами.

— А как замечательно все начиналось! Поднялись и Черногория, и Герцеговина, и великая Сербия! Да что я говорю тебе, словами это, друже, не передать, слушай песню.

И, сидя у постели Никиты (у того все еще кружилась голова, и он слышал слова друга как бы сквозь сон), Янко запел протяжно:

Кабы ты видел, побратим,

Как собирались эти войска,

Как спешат бердяне-молодцы,

Герцеговинцы и молодые зетяне Под знамена царя русского,

Чтобы соединиться с черногорцами.

Ты не сказал бы, дорогой побратим,

Что это идут с турками войну воевать,

Но на пир, холодно вино пить И веселые песни распевать!

Здесь Янко и впрямь разлил по кружкам красное вино и протянул Никите. Тот выпил, звон в ушах сразу исчез, и он уже явственно слышал, как молодым, недавно появившимся баском Янко закончил грустную песню:

Но радость эта не длилась долго,

Только месяц с половиною дня,

И скоро она обратилась В сербскую печаль и несчастье:

Худые вести дошли,

Что Петр помирился с турками Не по воле, по неволе,

Что его турки окружили Близ Прута, холодной реки.

С той песней Никита и заснул и во сне видел холодное сияние далекого Прута, а затем ледяная вода хлынула вдруг в кровать. Он вскочил и увидел перед собой толстое лицо хозяина, синьора Раньери, льющего ему воду прямо на голову.

— Никак наш московит очухался, господин сержант! — мелко и угодливо рассмеялся домовладелец.— Ишь какой прыткий!

Но, посмотрев на распрямившегося постояльца, на мелкий случай предусмотрительно спрятался за широкую спину полицейского сержанта. Никита потянулся было за шпагой, но шпаги на обычном месте не было, как не было и друга-серба.