Персонных дел мастер

И как от батюшки было от умного

И от матушки да от разумныя

Зародилось чадушко безумное.

Безумное чадо, неразумное...-

стройно и высоко вел песню Никита, с тоской вспоминавший в тот миг тихий Новгород и приветливый дедушкин дом. Подумать токмо, что колокольный благовест над Новгородом он променял по доброй воле сперва на солдатскую службу, а затем на вечную шведскую каторгу! Первые дни после военно-полевого суда в Штральзунде Никита ног под собой не чуял от радости, что шведский суд приговорил его не к расстрелу или виселице, а лишь на вечную каторгу. Но уже в первые дни пребывания на галере, когда руки покрылись волдырями, он понял, как страшно звучит этот приговор — «вечная каторга». Правда, товарищи чем могли помогали Никите, сидевший рядом с ним на банке чигиринский казак Осип дал ему смальца, и раны на руках загнили, помор Тимофей обучил его тонкому искусству гребли, дабы уметь соизмерять свои силы. Но в свободную минуту обжигало. «Вечная каторга!» Его товарищи могли еще рассчитывать, что их отпустят на родину по окончании воины. У него же слово «вечная» отнимало последнюю надежду. Оставалось положиться на побег, но Как побежишь, коль ноги скованы железной цепью и даже в гальюн идешь,прыгая как кузнечик. Иногда, правда, капитан зазывал Никиту и двух-трех его товарищей — казака Осипа, матроса Ивана Савельева, плененного под Мур-Мызой гренадера Степана к себе в каюту, где он принимал гостей, и приказывал петь подблюдные песни. В те часы по приказу капитана с ног пленных снимали цепи и, чтобы не смущать гостей растерзанным видом каторжников, Им выдавали матросское платье. Но то было два-три раза на стоянках корабля в Гетеборге или Карлскроне. В другую пору случай бежать не представлялся, а куда же убежишь от шведов в Швеции?

Лег молодец — как маков цвет,

А стал молодец — как мать родила,—

продолжал выводить Никита грустную и протяжную песню про непутевого молодца. По всему видать, песня тронула капитана. Сей бравый шкипер крикнул боцмана и приказал подать к себе в каюту романеи. Первую чарку Аксель Грюневальде выпил не закусывая и строго воззрился на боцмана, в глазах которого мелькнула усмешка. «Кто есть капитан на корабле? Бог и король в едином лице!» — Аксель Грюневальде сурово погрозил боцману пальцем.

Одевали ему отец-матушка

На ножки сапожки турец-сафьян...—

складно пели гребцы.

Капитан после второй чарки совсем пригорюнился, слушая неспешный сказ о горе-злосчастье. Разве и его, Акселя Грюневальде, не преследует рок или горе-злосчастье? В сорок лет он командовал фрегатом «Нептун», лучшим фрегатом в королевском флоте, и был уже представлен к званию шаутбенахта. А вот надобно же было ему зайти в злосчастный кабак в Стокгольме и учинить там жестокую баталию с королевскими гвардейцами. Стокгольм — городок небольшой, об этом происшествии в Адмиралтействе стало ведомо на другой же день. И прости-прощай фрегат «Нептун» и чин шаутбенахта. Акселя Грюневальде послали командовать каторжной галерой, которую какой-то остряк из Адмиралтейства наименовал «Звездой». «Невысоко же та звезда восходила!» — вздыхал капитан после третьей чарки рома. В этот момент вошел караульный сержант и доложил, что русский князь просит разрешить ему и его товарищам прогуляться по палубе.

— Что ж, они такие же люди, как и мы! Веди их ко мне!— гордо ответствовал Грюневальде, забывший в тот час о всех инструкциях Адмиралтейства. «Я вам, господа из Адмиралтейства, не тюремщик, а боевой капитан..,» — мысленно показал он в тот миг кукиш всему королевскому Адмиралтейству.

Зайди, зайди на царев кабак,

Выпей винца не со множечко,

Облей-обкати свое ретивое сердечушко,

Развесели свою младу головушку,

Ходючись, бродючись по той чужой,

По дальней сторонушке! —

грянул хор гребцов.

— Слышь-ко, княже, никак русские поют?— обратился к Якову Долгорукому стрелецкий полковник Козодавлев, взятый в плен под первой Нарвой в стрелецкой дивизии Трубецкого.

— И впрямь...—басисто прогудел Долгорукий и обратился к Грюневальде на той смеси шведских, немецких и финских слов, коей выучился в крепости: — Не чаял я услышать здесь родную речь, господин капитан! Разве у вас в трюме сидят русские гребцы?

Аксель Грюневальде согласно кивнул головой и поднес палец к губам:

— Тсс... Послушайте, господа, какой голос!

Выходила женщина кабацкая,

Личушко у ней — быдто белый снег,—

высоким тенором выводил Никита, а хор согласно грянул:

Лег молодец — как маков цвет,

А стал молодец — как мать родила!

Аксель Грюневальде песню душой понял и, как старый морской волк, выпил третью чарку рома не закусывая. После чего предложил Долгорукому:

— А что, генерал, скажете, если я вызову трех-четырех песенников в мою каюту и мы послушаем за обедом ваши прекрасные русские песни?

Удивленный Долгорукий, разумеется, согласно кивнул головой.

Так за столом капитана началась, на зависть несущему вахту флотскому лейтенанту Густаву Оксеншерне, славная баталия с Бахусом. В самом ее начале полковник Козодавлев, по уговору с князем Яковом, преподнес капитану ценный презент: золотой складень с надписью: «Моление головы московских стрельцов Ивана Козодавлева». Складень тот Иван Козодавлев чудом сохранил и берег до крайней надобности. Подарок Козодавлева окончательно разнежил душу капитана. Грюневальде долго рассматривал складень, пробовал золото на зуб, потом щедрой рукой налил гостям по матросской чарке рома и махнул рукой: песню! Стоявшие у дверей Никита с товарищами завели застольную:

Ты не вейся, не вейся, трава с ракитой,

Не свыкайся, не свыкайся, молодец с девицей...

— Вот скажите, отчего вы, князь, столь могучий и знатный человек,— по слогам уже бормотал Аксель Грюневальде,— сами отдали под Нарвой шпагу и сдались на аккорд?

Князь Яков в ответ усмехнулся в усы и ответил прямо и честно:

— Под Нарвой можно было или уложить все войско, или сдачей генералов и артиллерии спасти тысячи солдат. И я спрашиваю вас, капитан, что важнее: полсотни старых генералов и офицеров и древние пушки или двадцать две тысячи молодых обученных воинов? Полагаю, король Карл допустил тогда под Нарвой большую промашку, выпустив русских солдат!

— И все же плен есть плен!— Аксель Грюневальде с пьяным упрямством покачал головой. Затем весь задергался, вскочил и поднял новую чарку: — Коль попадать в плен, так только в плен к Бахусу! Виват!

— Виват!— охотно подхватили русские.

Новая чарка произвела на капитана столь живительное впечатление, что он выскочил на капитанский мостик и отдал приказ дать салют из носовой пушки в честь храброго русского князя. Вышедший следом за ним князь Яков столь растрогался данным в его честь салютом, что высыпал из кармана десяток золотых ефимков, зашитых им в свое время с великим бережением в кафтан, и передал боцману со словами: «Угости, братец, команду за мой счет!» Боцман оглянулся было на капитана, но тот пьяно махнул рукой:

— Бери, коль дают! Бочку рома команде!

Пока совершались все эти события на капитанском мостике, Козодавлев в каюте быстро подошел к Никите и осведомился, сколько в трюме пленных и все ли русские.

— Все русские, а наберется полета! — ответил Никита.

— Воли хотите?

— Еще бы не хотеть!— загудели товарищи Никиты.

— Тогда берите!— Козодавлев достал из-под камзола напильник.— К вечеру освободите всех товарищей от оков и, как запоете вечернюю всемирную славу и дойдете до слов: «Дерзайте убо, дерзайте, люди божии!» — хватайте весла и бросайтесь на шведов!

Через минуту, когда капитан с князем вернулись в каюту, напильник был уже упрятан в матросской робе Никиты. Аксель Грюневальде невидящим взором уставился на певчих и махнул рукой: теперь плясовую!

— У Параньки, у белянки бело тело, тело бело! — Матрос Иван Савельев лихо пошел вприсядку.

— Виват капитану Акселю Грюневальде! — Князь Яков самолично налил капитану полную чару рома.

— Виват капитану!— дружно гаркнули собравшиеся на баке вокруг бочки с ямайским ромом матросы. Аксель Грюневальде поднялся, самоохотно выпил и рухнул на постель. Вызванный князем боцман бережно прикрыл капитана одеялом.