Персонных дел мастер

Тем временем певчие юркнули в трюм. В суете вокруг капитана, к тому же зазываемый своими сотоварищами с бака, боцман даже не успел распорядиться заковать Никиту и его товарищей в оковы. А к вечеру распоряжаться на палубе было уже некому. Вся команда, за исключением молоденького лейтенанта Оксеншерны и нескольких вахтенных матросов, была мертвецки пьяна. Все, что мог сделать Густав Оксеншерна, так это поднять паруса и поймать легкий вест-норд.

— Ну, я покажу этой пьяной немецкой свинье! — сердился лейтенантик, поневоле выстаивающий вторую вахту подряд.— Мало того что сам напился, так споил боцмана и, почитай, всю команду. Сразу же в порту доложу обо всем начальству и отпишу дядюшке-адмиралу.

Если бы лейтенантик не был бы в таком гневе и столь старательно не маневрировал бы в ночном море, стремясь поймать ветер в паруса, а заглянул бы в трюм, он увидел бы, как с помощью напильника один русский пленный за другим освобождается от оков. Забыл лейтенантик и о том, что пьяный боцман не устроил обычной предвечерней поверки каторжных.

Поздним вечером дверь из каюты князя Якова тихонько отворилась и могучая рука Долгорукого легко перенесла часового солдата, задремавшего у порога, в каюту. Здесь князь Яков и полковник Козодавлев сунули шведу кляп в горло и связали по рукам и ногам. Вслед за тем они незаметно проскользнули в каюту капитана. Акселю Грюневальде никакой кляп был не потребен —он спал поистине мертвецким сном. Князь Яков и Козодавлев сняли со стены пистолеты капитана и зарядили их. В этот миг обычная вечерняя молитва в трюме дошла до слов: «Дерзайте убо, дерзайте, люди божии!» По этому сигналу Никита и казак Осип дружно дернули за ноги двух караульных солдат, стоявших у открытых люков, и в руках у пленных оказались два мушкетона. Остальные вооружились веслами.

Густав Оксеншерна обернулся на неясный шум и едва успел крикнуть: «Измена!» — как князь Яков разрядил в него пистолет и взбежал на капитанский мостик. Рулевого застрелил Козодавлев. Так капитанский мостик оказался в руках нападавших. Однако стоявшие на носу вахтенные успели расхватать мушкеты и дать залп. Козодавлев упал, а князя спас высокий руль, куда угодили две пули. Увидев, что Долгорукий один, вахтенные матросы бросились к мостику. Однако князь Яков, выхватив шпагу из рук Оксеншерны и успев вытащить второй пистолет, дал им твердый отпор. Первого матроса он сразил на лесенке из пистолета, от остальных отчаянно отмахивался шпагой. В эту минуту из трюма выскочили Никита и Осип и выстрелили в вахтенных. Один из матросов упал, трое других обернулись на палубу и ахнули: из палубных люков выскакивали десятки раскованных гребцов с веслами в руках. Иные из них были вооружены теми самыми цепями, которыми были закованы. Матросы выстрелили было из мушкетов, но пули не могли уже остановить людей, вдохнувших вольного ветра. Один из вахтенных упал от шпаги князя Якова, двое других были оглушены веслами и обезоружены.

Шум и выстрелы разбудили наконец в кубрике на корме боцмана и пьяную команду. Выскочивший первым, боцман сразу оценил положение, с двумя матросами бросился к кормовой пушке и начал заворачивать ее на палубу. Остальная команда, расхватав мушкеты, открыла беглый огонь по безоружным гребцам. Несколько человек упало, остальные попятились, укрываясь на носу за капитанским мостиком.

Момент наступал решительный. Выручил здесь восставших простой гренадер, бывший деревенский кузнец Степан Иванов. Размахивая каторжной цепью, Степан обернулся к оробевшим было товарищам, крикнул:

— Аль, молодцы, воля вам не мила! За мной, люди русские!— и бросился навстречу шведскому залпу. Пули его счастливо миновали. Степан, орудуя сдвоенной цепью, как кузнечным молотом, первым взбежал на корму. А следом за ним полсотни вооруженных веслами и цепями каторжных пошли на абордаж высокой кормы. Боцман так и не успел развернуть пушку — упал, оглушенный каторжной цепью. Никита и Осип, успев перезарядить мушкеты, сняли двух солдат-караульщиков, целившихся в князя Якова. Скоро могучая фигура Долгорукого тоже появилась на корме. Началась рукопашная. Каторжные дорвались до горла своих угнетателей, и морскую купель приняли ненавистные надсмотрщики и караульные солдаты, выброшенные за борт. С десяток уцелевших матросов заперлись в кубрике.

— Не трогать их! Теперь они наши пленники!— распорядился Долгорукий.

Похоронив в волнах убитых — и своих и шведов,— насчитали в своей корабельной команде сорок четыре человека. Князь Яков приказал переменить курс. У руля «Звезды» стали потомственный рыбак-помор Тимофей Петров и бывший матрос Иван Савельев. По звездам они выбрали верный курс на родину. Разбуженный и многократно окаченный ледяной водой капитан Аксель Грюневальде, даже придя в себя, ничем не мог помочь делу: он никогда не водил корабли в финских шхерах. Помор же был научен еще своим дедом и отцом как морской, так и небесной лоции и курс рассчитал верно. Через три дня, счастливо разминувшись со шведской эскадрой адмирала Оксеншерны, галера «Звезда» вошла в устье Нарвы, где была встречена русским драгунским караулом. Каково же было удивление драгун, когда на гафеле шведской галеры поднялся вдруг андреевский флаг, наскоро сшитый командой восставшего корабля во время счастливого перехода.

Добрый знак при Добром

Когда Вольтер, написавший почти одновременно и «Историю, Петра Великого» и «Историю Карла XII», утверждал, что шведский король был достоин быть лишь первым солдатом в армии Петра I, он прежде всего имел в виду разный подход к войне этих двух полководцев. Если для Петра война была жестокой и вынужденной необходимостью, кровавым и многотрудным делом, то Карл XII смотрел на войну как на забаву венценосных монархов, своего рода королевскую охоту, рискованное и манящее приключение. Отсюда и разный подход к воинским делам.

Для Петра, создающего новую армию, снабжение этой армии новым оружием, доброй амуницией, отменным порохом имело куда более важное значение, чем нечаянная виктория в лихом кавалерийском наскоке. Вот отчего накануне нашествия шведов Петр несется с одной корабельной верфи на другую, заводит артиллерийские заводы на Урале и в Карелии, ревизует пороховые мельницы и суконные мануфактуры в Москве и Петербурге, в буквальном смысле «тачает добрые сапоги» для своей армии. Он стал по существу генерал-кригскомиссаром, то есть начальником тыла своих войск, и взвалил на свои широкие плечи всю ту неблагодарную и черную работу, за которую не венчают лаврами Юлия Цезаря или Александра Македонского. Здесь кроме всего прочего надобно было бороться с такими непомерно сильными супостатами, как российское бездорожье и российское «авось», чиновное воровство и закоснелое невежество. В борьбе с этим варварством надобно было спешить, потому как в ворота стучался неприятель. И Петр всю жизнь спешил и в спешке этой погонял Россию кнутом и тычком, поднимал на дыбе в Преображенском приказе, устрашал виселицами стрельцов на стенах Москвы.

Историки впоследствии укажут, что многие из его нововведений пришлось затем отменить или переиначить, но сам дух этих нововведений на многие десятки лет вперед определил судьбу России. И уж'во всяком случае петровская спешка была оправданна в канун нашествия шведов, этого старого иноземного супостата, который заодно с Речью Посполитой сто лет назад уже ввергнул Россию в Смутное время, опустошил, оголодил, выморил страну, застопорил ее развитие. Память о том страшном Смутном времени крепко жила в те дни как среди миллионов россиян, так и у самого царя. Вот отчего все помыслы и стремления Петра в то время замыкались на армии и флоте, на которые работали десятки новых мануфактур и корабельных верфей в Москве и 'Гуле, Воронеже и Петербурге, добывали железную руду на Урале и Алтае, собирали нелегкий хлеб. Вся эта многогодеятельная работа сотен тысяч и миллионов людей, направляемая и жестко контролируемая абсолютистской властью, стала давать свои плоды, и все — и русские и иностранные очевидцы — единодушно свидетельствуют, что никогда еще русская армия пе' была столь превосходно вооружена и снабжена, как накануне нашествия шведов. Тульские ружья не уступали прославленным люттихским мушкетонам, а трехгранный штык, заменивший в 1708—1709 годах неуклюжий багинет, пережил века и дожил, как известно, до наших дней. Мушки и гаубицы с олонецких и уральских заводов имели единые калибры и по скорострельности и дальности полета ядер и бомб превосходили шведские; впервые была заведена и невиданная в тогдашней Европе конная полковая артиллерия, а качеству русского пороха завидовали все иноземные специалисты. Не только офицеры, но и все солдаты петровской армии в канун кампании получили новые темно-зеленые кафтаны из доброго сукна, кожаные башмаки на толстой подошве, солдатские шерстяные плащи и пуховые шляпы. Петр учел урок первой Нарвы, когда его армия оголодала в осеннюю распутицу, и добрые армейские магазины были заведены в Смоленске и Пскове, Киеве и Воронеже, устроены дивизионные и полковые обозы, так что если путь к сердцу солдата лежит через желудок, то в 1708 году сой путь из грязной колеи превратился в мощеную гладкую дорогу. Не случайно даже такой недоброжелатель Петра, каким был английский посол в Москве сэр Чарлз Витворт, посетив русскую армию, отметил, что никогда еще русский солдат не был столь исправно вооружен, снабжен, накормлен и обучен, как в канун кампании 1708 года.

Полный контраст этому представляла шведская армия. Для самого Карла XII снабжение армии было простой безделицей, поскольку он свято исповедовал принцип: война кормит войну! И в разоренную войной Белоруссию он вступил с запасом пороха и боеприпасов всего на три месяца, всецело полагаясь на огромный обоз генерала Левенгаупта, который двигался из Риги. Еще менее было взято им съестных припасов, которые шведская армия привыкла доставать на местах. Однако если в Польше и Литве мужики еще привозили для продажи в шведский лагерь съестные припасы, то белорусскии крестьянин не только ничего не вез, но и зарывал хлеб в ямы, дабы не достался неприятелю.

И теперь, в 1708 году, шведскую армию вдоль всего пути встречали сожженные или брошенные белорусские деревни, жители которых прятались от врага по дальним хуторам и лесам, в лесах стихийно стали возникать партизанские отряды, нападавшие на шведских фуражиров и отдельных солдат, уклонившихся от большой дороги. А на большой дороге вела скифскую войну русская армия. Так что уже за Минском шведы шли словно по выжженной пустыне, окруженные народной ненавистью. В шведском лагере за ржаной черный сухарь надобно было платить маркитантам золотом. Правда, армейские пекари пекли еще хлеб, обильно подмешивая в него лебеду. Но уже в июне шведская армия безусловно подавилась этим хлебом из лебеды, отчего тысячи солдат стали страдать кровавым поносом. И если Карл XII, вступив после победы под Головчином в Могилев, более чем на месяц задержался в этом городе, то причиной тому были отнюдь не какие-то соображения большой стратегии, а самые простые и вынужденные обстоятельства. Во-первых, можно было подкормить армию в местности, еще не опустошенной войной (после Головчина русские оставили Могилев в крайней спешке и не успели уничтожить там запасы продовольствия) . Во-вторых, надобно было вылечить тысячи больных солдат от дизентерии, поразившей армию. Именно этим, а не только ожиданием обоза Левенгаупта объясняется столь долгая стоянка шведов в Могилеве. Как только местность вокруг Могилева была опустошена, шведский король, не дожидаясь подхода Левенгаупта, перешел Днепр и двинулся из Белоруссии в пределы России, прямо на Смоленск. В сей миг, когда опасность вплотную подошла к русскому коренному рубежу, Петр почел нужным поспешить в действующую армию и самолично возглавить ее, дабы не повторилась путаница и сумятица Головчинской баталии. За Головчино Петр наказал только Репнина и Чамберса, разжаловав их в рядовые солдаты. Наказание то было примерным, так как Петр знал хорошо, что виноваты не только эти два незадачливых генерала, что свою вину несут и Шереметев, и Меншиков, и особенно спесивые наемные иноземцы: Гольц и Генскин, Алларт и Инфланд. Карая Репнина и Чамберса, Петр наказывал тем весь генералитет своей армии и впредь тем сурово предупредил.