Первая командировка

— Не разворачивай, не разворачивай! Распаляй печь.

И кто-то молодым голосам ответил:

— Она еще не остыла.

— Распаляй, говорю!

Самарина отнесли в какое-то помещение, посадили на лавку, прислонили к стене и развернули тулуп у головы. Он огляделся и понял, что это деревенская курная банька. Ее тускло освещал подвешенный к потолку фонарь «летучая мышь». Густо пахло распаренным деревом и мылом. С хлопотавших возле него лесника и молодого парня, орудовавшего сейчас у печки, пот лил ручьями. Видно, здесь было жарко, а Самарина знобило.

— Тащи быстрее первач! — приказал лесник парню. Тот выбежал из баньки.

— Как чуешь себя? — уже на «ты» спросил у Самарина лесник.

— Вроде все на месте, — попытался улыбнуться Самарин, но у него от озноба стучали зубы.

— «На месте», «на месте», — разозлился лесник. — Что, сказать не мог? Язык отмерз?

— Беспокоить не хотел, и так вам от меня одни хлопоты.

— Ну и дурак же ты. А если бы мы тебя заморозили, думаешь, нам хлопот было бы меньше?

Прибежал парень с бидончикам. Лесник с его помощью развернул тулуп.

— Ложись, на живот! — приказал лесник.

Самарин с огромным трудом повернулся и лег. На спину ему обжигающе плеснули первачом, начали растирать и так безжалостно мяли, что у Самарина дыхание перехватило, но одновременно он чувствовал, как к нему постепенно приходит ощущение своего тела, ощущение собственной кожи, мышц. Озноб прекратился.

Перевернули на спину и начали массировать грудь, живот, плечи. И наконец его прошиб пот, полившийся с него так, будто его водой окатили.

Лесник рассмеялся:

— Дошло, значит, до души! Ох ты и дурак же! А ну-ка прими вовнутрь. — Он валил из бидончика первача в ковшик и дал Самарину: — Только не думай, не на банкете, глотай быстрее, без дыхания.

Самарин сделал несколько глубоких глотков. Жар вливался ему в грудь, во внутренности.

— Городская штучка, вот кто ты! — смеялся лесник, глядя на Самарина. И только тут Самарин рассмотрел лесника, стоявшего перед ним во всей своей адамовой красе. И ему тоже стало смешно. А тут еще молодой парень сообщил, что у него полные сапоги пота налились — он был голый только по пояс.

Тут же, в бане, они накормили его горячим молоком с медом, и он заснул.

На другой день он чувствовал себя вполне прилично, только чуть ныли ноги и пальцы на руках плохо слушались.

— Это пройдет, важно, что душу тебе оттаяли, — сказал лесник. — Но два-три дня тебе придется пожить здесь. К тому времени, может, и мороз сникнет. А мне надо возвращаться, служба. Сюда за тобой придут уже из леса, а пока давай прощаться.

— Как вас благодарить — не знаю! — взволнованно сказал Самарин.

— И не надо, — отмахнулся лесник. — Все сделано по братству Но ты все же дурак: беспокоить не хотел, надо же! А как же ты терпел, а? Характер, видно.

Они обнялись.

— Спасибо... Спасибо... — бормотал Самарин.

Прожить в бане на этом хуторе Самарину пришлось целую неделю. Все-таки простуда не прошла бесследно, и он несколько дней провалялся с высокой температурой. У него было воспаление легких, да и с горлом было что-то неладно. Все это время при нем был только молодой парень Юрис, он его и лечил какими-то травами, неуемный весельчак совсем не латышского характера.

О многом переговорил Самарин с Юрисом за бесконечные зимние вечера и ночи, а однажды утром прибежала на лыжах девчонка, пошепталась у дверей с Юрисом и убежала.

— Ты когда-нибудь верхом на лошади ездил? — спросил Юрис.

— Не приходилось.

— Теперь придется. За тобой вечером приедут, но ты не бойся — партизанские кони не резвые, справишься.

И вечером Самарин, одетый в привезенный партизаном полушубок, ватные штаны и валенки, с помощью Юриса взгромоздился на костлявую лошаденку и отправился в путь. Даже попрощаться как следует с Юрисом не успел. Оглянулся — Юрис стоял у избы и махал шапкой. Самарин махнул ему рукой. Неужели они никогда больше не встретятся? Не может этого быть! Потом, после войны, он непременно приедет в эти места и разыщет всех этих людей...

Ехать верхом поначалу было совсем нетрудно. Впереди покачивался в седле партизан. Лошадь Самарина шла позади след в след, и главная трудность была в том, чтобы вовремя перехватывать ветви деревьев, которые задевал партизан. Чуть зазеваешься — хлестнет тебя как следует, снег за шиворот насыплет. Однако к рассвету у Самарина заныла спина.

Короткий день они переждали в холодной землянке. Партизан развел в ней костер, но от него тепла было самая малость, а от едкого дыма не продохнуть. Спутник попался молчальник, даже на вопросы не отвечал. В лучшем случае буркнет: «Да», а больше и слова не жди.

За ночь пересекли безлесную местность, к утру снова углубились в лес и ехали по нему весь день, потом еще ночь и потом еще день. Самарин снова потерял счет времени и пространства. Останавливались только поесть промерзшего сала с окаменевшим хлебом. Пить было нечего — ели снег.

К езде верхом Самарин вроде привык, спина больше не болела, но, только когда на землю спускался, долго шага не мог сделать — ноги подкашивались.

На четвертый день перед рассветом из заснеженных кустов строгий окрик: «Стой!»

Партизан неторопливо спешился и зашагал в кусты. Тут же он вышел оттуда с партизанским часовым. Их пропустили, и они выехали на поляну, на которой было несколько снежных холмов с дымящимися черными трубами. Это были землянки партизанского отряда, которым командовал латыш Озолинь. В защитной гимнастерке без погон, в галифе и сапогах, чисто выбритый, он был больше похож на партийного работника, впрочем, до войны он, кажется, им и был.

— Раньше послать за вами не мог, — сказал он. — Да и вы, я слышал, болели, замерзли в пути.

— Крепко замерз.

— Мы по этой части школу прошли еще в сорок первом. Тоже зима была жестокая, в отряде больше десятка бойцов обморозились. Один без ноги остался.

Здесь, на партизанской зимовке, Самарин прожил неделю, а затем его перевезли в другой отряд неподалеку, но уже в Белоруссии. Там он дождался самолета с Большой земли.

14 января 1944 года Самарин прилетел в Москву.

Когда он вошел в кабинет Ивана Николаевича, тот встал и, шагнув ему навстречу, сказал: