Первая просека

Врачебный осмотр продолжался не более минуты.

— Легкое продувание, — сказал врач медсестре.

Когда кончилась процедура, врач снова подошел к Захару.

— Как слышите? — громко спросил он.

— Левым почти нормально, правым ничего не слышу.

— Не отчаивайтесь, скоро пройдет. По утрам будете приходить на процедуры.

Бой закончился глубокой ночью. Утром стало известно: враг разбит наголову. Вершины Заозерной и Безымянной были как будто срезаны. На поле осталось более шестисот трупов японских солдат и офицеров, множество разбитых пулеметов и орудий. Но в части недосчитывалось немало танков. Два экипажа сгорели вместе с машинами. Двадцать три человека были убиты, сорок три ранены и контужены.

Захар был в палатке санчасти, когда в просвете полога показалась голова Агафонова:

— Что? — спросил Захар.

— Кавалеристы стоят по соседству! Сейчас слышал ржание коней — вон там, вверх по речке.

— А может, это не кавалеристы, а кто-нибудь ехал на подводе? — усомнился Захар.

Они пустились бежать длинными прыжками по галечному берегу речушки, делающей поворот в зеленом коридоре ивняка.

Но вот речка выпрямилась, и они увидели лошадей, а вокруг них голых людей.

— Ясно, купают! — крикнул Захар.

Захар и Агафонов дождались, когда красноармейцы стали выводить коней из воды, и спросили крайнего, какой это полк.

— Его величества первый гренадерский, — весело щуря узкие глаза, ответил тот.

— Нет, серьезно. — Захар подошел ближе, ласково похлопал коня по мокрой шее. — Мы ищем своего товарища, конника.

— А как его фамилия?

— Корольков. Старший лейтенант Корольков.

— Такого что-то не знаю. Ребята, — крикнул конник, — кто знает старшего лейтенанта Королькова?

— Во втором дивизионе есть Корольков, только он не старший лейтенант, а капитан, командир первого эскадрона, — отозвался голос с речки.

— Вон отсекр дивизиона по комсомолу знает, — сказал красноармеец с узкими глазами.

Захар заприметил в воде смуглого сухопарого красноармейца и подошел к речке.

— Слушай, товарищ, подойди сюда на минутку, — позвал он.

Тот легко вскочил на мокрую спину коня, подъехал к берегу.

— Что такое?

— Будь другом, объясни нам, как найти Королькова? Мы из танковой части, по соседству стоим. Пять лет не видели дружка…

— Тут с километр будет, проплутаете долго, — задумчиво сказал отсекр. — Ну уж так и быть, браткам-танкистам надо помочь. Хорошо вчера вы давили самураев. Побитых много у вас?

— Двадцать три. Шестеро сгорели вместе с танками.

— У нас поболее будет. Что сказать-то Королькову, если он живой?

— Скажите, Агафонов и Жернаков ждут…

— Пожалуй, надо все-таки подседлать, по лесу ехать.

Он быстро оделся, отвел коня к коновязи. С завистью наблюдал Захар за тем, как он расторопно седлал коня, ловко вскочил в седло, с места взял крупной рысью.

Томительно тянулось время, пока Захар и Агафонов ожидали вестей из второго дивизиона.

— А вдруг убит или ранен? — думал вслух Захар.

— И то возможно, — соглашался Агафонов. — Бой был нешутейным.

Они не сводили глаз с того перелеска, в котором скрылся конник. Там долго никто не появлялся, а друзьям казалось, что они ждут уже целый час. Наконец из зарослей выскочил знакомый всадник. Не сбавляя рыси, он подскакал к ним, радостно сообщил:

— Нашел! Что же сразу не сказали, что вместе курсантами служили? Он аж подпрыгнул, когда услышал! Сейчас прискачет.

Не прошло и пяти минут, как из перелеска вылетел всадник на высоком рыжем коне. У палаток он осадил коня, спросил о чем-то и пустил скакуна рысью к берегу, где сидели Захар и Агафонов. Они встали, одернули гимнастерки, не спуская глаз с приближающегося всадника. Знакомая посадка! Да, это Вася Корольков! И как же он весь слился с конем, как ловко сидит! Еще издали разглядели его лицо, загорелое до черноты, а когда-то было, как у девушки, нежным, белым. Плотная фигура затянута в кавалерийские ремни, слева — клинок и полевая сумка, справа — пистолет. До боли знакомая старым конникам командирская экипировка.

— Братцы, вы ли это?! — закричал Вася, на ходу соскакивая с коня. На глазах вдруг блеснули слезы.

Трудно видеть мужские слезы, даже если это слезы радости…

Корольков долго тискал друзей в своих объятиях. Конь терся мокрым храпом о его спину, лязгая передним копытом по гальке.

Потом отошли к голой колодине-выворотню, принесенной разливом реки, и уселись рядком.

— Ну, кто бы мог подумать, кто бы мог подумать!.. — время от времени восторженно восклицал Корольков. — Встретиться — и где!.. — Он отпустил подпруги коню, достал из переметной сумы офицерского седла флягу, круг колбасы, полбуханки хлеба, три солдатские кружки.

— Принимай, Захар, у дивизионного каптенармуса выпросил ради такого случая.

— Это добре! — крякнул Агафонов, потряхивая флягу. — Спирт?

— Спирт. Давай, Гриша, орудуй.

Выпив, ударились в воспоминания. Кого и чего только не вспомнили! И смешное, и горькое, и радостное, и печальное. За эти два часа перед каждым прошла вся его жизнь.

Когда настало время расставаться, Захар попросил:

— Вася, дай я хоть посижу в седле.

— А чего же! — Корольков охотно подал повод. — И добрый же конь, братцы! Никогда еще такого не было у меня, от комдива перешел ко мне. Второй год езжу.

У Захара радостно напряглись, запели все мускулы, когда он взялся за луку и гриву коня. Даже малейшей тяжести не почувствовал он в теле, вскакивая в седло.

— Гляди-ко, да ты будто и не слезал с коня! — изумился Корольков.

— Тоскую, Вася, всегда тоскую… Так бы и не сходил с седла.

Захар тронул каблуками рыжие бока, конь заплясал на месте, прошелся иноходью по кругу. Захар попросил у Королькова клинок, легко снял пару лозин, вздохнул: «Не хочу бередить душу!» — и спрыгнул на землю.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Лежа на верхней полке и прислушиваясь к перестуку колес, Захар долго не смог уснуть. В беспорядке проплывали картины воспоминаний, а он все думал, думал, мысленно вглядываясь в шеренги запыленных краг и ботинок, торчащих носками кверху из-под брезента, в серебристую сталь клинка Васи Королькова. Захар понимал, чувствовал: какая-то незримая грань пролегла в его жизни между всем тем, что осталось позади, и тем, что смутно виделось теперь в будущем. Захар как бы прозрел и понял, что жизнь куда сложнее, ярче, драматичнее, чем до сих пор он считал. Боевая «романтика» начисто испарилась при виде сгоревших танков и обугленного человеческого тела.