Первые радости (Трилогия - 1)

У Пастухова раздувались ноздри. Изменившимся голосом, чуть-чуть в нос, он буркнул скороговоркой:

– Послушай, Мефодий: ты фламандец.

Он занес руку над бутылью, но приостановился и заново окинул глазом стол.

– Масло?.. Есть. Соль?.. Есть. Горчица?.. Ага. Хлеб?.. Хлеб! прикрикнул он.
– Мефодий, где хлеб?

Мефодий поднес хлебницу с московскими калачами, приговаривая врастяжечку:

– И похвалил я веселье, ибо нет лучшего для человека под солнцем, как есть, пить и веселиться... Итак, иди, ешь с весельем хлеб твой и пей в радости сердца вино твое. Так сказал Соломон.

Цветухин на иерейский лад повысил ноту:

– Наслаждайся жизнью с женщиной, которую любишь, во все дни суетной жизни твоей, во все суетные дни твои, потому что сие есть доля твоя в жизни и трудах твоих, какими ты трудишься под солнцем. Так сказал Соломон.

– Попы несчастные, - с гримасой боли вздохнул Пастухов и, быстро вырвав бутыль из снега, обернул ее салфеткой и налил водки.

Они дружно выпили, провозгласив спич в одно слово: "Поехали!" - опять серьезно оглядели снедь, точно не решаясь разрушить на столе чудесный натюрморт, и принялись за редиску. Пастухов ел заразительно вкусно - грубо и просто, без жеманства, как едят крестьяне или баре: с хрустом перекусывал редиску, намазывал на нее масло, обмакивал в соль на тарелке, разрывал пальцами дужку калача и провожал куски в рот решительным, но неторопливым движением. Щеки его были бледны, он отдавался еде, он вкушал ее всею плотью.

– Ты похож на певца, Александр, - засмеялся Цветухин, любуясь им.

– А как же?
– сказал Пастухов и широко обвел рукою стол.
– Награда жизни. Я люблю людей, которые угощают, как прирожденные хлебодары.

Он взглянул одобрительно на Мефодия, помолчал и добавил:

– Умница... Здоровье Мефодия!

Они чокнулись, произнесли свой краткий спич: "Поехали!" - и в это время услышали звяканье дверной щеколды. Мефодий вышел в сени и, тотчас возвратившись, сообщил, что какой-то галах говорит, будто ему велели прийти.

– Крючник, такой кудрявый, да?
– спросил Цветухин.
– Зови его сюда.

– На кой черт он тебе нужен?
– сморщился Пастухов.

– Зови, зови.

Парабукин вошел согнувшись, будто опасаясь стукнуться головой о притолоку. Улыбка, с которой он обращался к своим новым знакомым, была просительной, но в то же время насмешливой. Глаза его сразу остановились на самом главном - на бутылях с водкой, и он уже не мог оторваться от них, точно от какой-то оси мироздания, перед ним фантастично возникшей. Было понятно, что не требуется никаких слов, и все последующее произошло в общем молчании: Мефодий принес чайный стакан, Цветухин налил его до краев, Пастухов положил хороший кус ветчины на калач, Тихон Парабукин быстро обтер рот кулаком и принял стакан из рук Цветухина молитвенно-тихо. Он перестал улыбаться, в тот момент, когда наливалась водка, лицо его выражало страх и предельную сосредоточенность, как у человека, выслушивающего себе приговор после тяжелого долгого суда. Пил он медленно, глоток за глотком, прижмурившись, застыв, и только колечки светлых его кудрей чуть-чуть трепетали на запрокинутой голове.

– Здорово, - одобрил Пастухов, протягивая ему закуску.

Но Парабукин не стал есть. Он содрогнулся, потряс головой, крепко вытер ладонью лицо и с отчаянием проговорил:

– Господи, господи!

– Раскаиваетесь?
– спросил Пастухов.

– Нет. Благодарю господа и бога моего за дарование света.

– Давно пьете?
– спросил Пастухов.

– Вообще или за последний цикл?

– Вообще, - сказал Пастухов, засмеявшись.

– Вообще лет десять. Совпало как раз с семейной жизнью. Но не от нее. Не семья довела меня, а, правильнее сказать, я ее.

– Пробовали бороться?

– С запоем? Нет. Тут больше Ольга Ивановна выступает с борьбой. Видели, как она у меня денежку конфисковала? А я не борюсь. Зачем?

– Пьете сознательно, да?

– А вот вы как пьете - бессознательно?

– До потери сознания, - сказал Мефодий.

Парабукин улыбнулся уже совсем безбоязненно. Лицо его расцветилось, Самсонова сила ожила в нем, он стоял прямой и выросший. Пастухов не сводил с него клейкого взгляда, без стеснения, в упор изучая его, точно перед ним возвышался каменный атлант.

Цветухин положил на грудь Тихона ладонь:

– Красота, Александр, а?

– Верно, - согласился Парабукин.
– Ольга Ивановна, когда простит меня, положит так вот голову (он похлопал по руке Цветухина и прижал ее к своей груди), скажет: Тиша, мой Тиша, зачем ты себя мучаешь, такой красивый. И заплачет.

Глаза его вспыхнули от слезы, он вздохнул с надрывом.

– Действует водочка?
– полюбопытствовал Пастухов.

– Зачем ты себя мучаешь?
– продолжал Парабукин мечтательно. Остановись, Тиша, скажет Ольга Ивановна, вернись к прошлому; как хорошо, ты будешь контролером поездов, я тебе воротнички накрахмалю, Аночка в школу пойдет, я буду за Павликом смотреть. Остановись.

– А вы что?
– спросил Цветухин.

– А я говорю: эх, Ольга Ивановна! Идет смешанный поезд жизни, как его остановишь? И, может, зашел наш с тобой поезд в тупик, в мешковский ночлежный дом, и нет нам с тобой выхода. Она мне: может, это, говорит, не тупик, а станция?
– Да, говорю я, станция. Только приходится мне на этой станции грузчиком кули таскать.
– Нет, говорит Ольга Ивановна, те, которые считают нашу ночлежку станцией, те бьются за жизнь, а ты не бьешься. Бейся, говорит, Тиша, умоляю тебя, бейся.

Парабукин опять всхлипнул и потянулся к пустому стакану.

– Еще глоточек разрешите.

Пастухов отнял у него стакан.

– Нет, - сказал он, - довольно.

Он отвернулся от Парабукина, на лице его мгновенно появилось выражение брезгливой скуки, он уныло смотрел на еще не разоренный стол.

– Так вы нам порекомендуете какого-нибудь красочного человека из обитателей вашего дома?
– спросил Цветухин весьма мягким тоном.

– Дом этот не мой, дом этот - Мешкова, - сердито ответил Парабукин. К нему и обращайтесь. Он здесь проживает, вы на его дворе находитесь.

– До свиданья, - сказал Пастухов, резко поворачиваясь на стуле и почти всовывая в руку Тихона закуску, которой тот не касался, - калач с ветчиной.
– Мефодий, проводи.

Парабукин ушел, выпятив грудь и с такой силой шагнув через порог в сени, что задрожала и скрипнула по углам тесовая обшивка дома.

– Нахал!
– проговорил Пастухов.

Когда Мефодий сел за стол, трапеза возобновилась в благоговейной тишине. Захрустели на зубах огурцы и редиска, поплыл запах потревоженного зеленого лука, заработали ножи над ветчиной, взбулькнула водочка. "Поехали", - сказали приятели - в первый раз негромко. "Поехали", произнесли во второй - погромче. "Поехали", - спели хором в третий, после чего Пастухов засмеялся, отвалился на спинку креслица и начал говорить, пощелкивая редиску, как орехи:

– Дурак ты, Егор Цветухин! Дурак! Все эти оборванцы - ничтожные бездельники. А кто-то придумал, что они романтики. И все поверили и создали на них моду. И ты попался на удочку, вместе с другими внушаешь галахам, что они какие-то поэтичные гении. Теперь ты видал этого волосатого хама? Хам и алкоголик, больше ничего. Разве ты нашел в нем что-нибудь новое? Знакомые персонажи.

– Я их не поэтизирую, Александр, я все это делаю для искусства, сказал Цветухин гораздо серьезнее, чем требовал снисходительный тон Пастухова.