Первый генералиссимус России
Шрифт:
«Ямщику со мной веселее будет», — пояснил с присущей ему сметкой.
Семка в сапогах — отцовом подарке после победного боя на засечной линии. Семка ими очень гордится: не у многих его сверстников справные сапоги имеются. Они несколько великоваты ему, зато на ноги кроме суконных, вязаных матерью чулок, намотаны еще и онучи. И ногам в них тепло. Еще на Семке посконные рубаха и штаны. Вихры прикрывает старый отцовский треух. Поверх дерюжки — крепкий зипун, еще один подарок родителей. А чтобы он в санях не замерз, ему даден также на время и тулуп.
К слову сказать, не одни сапоги составляют Семкину гордость. Есть у него и другой повод для гордости — настоящий татарский кинжал в ножнах — опять отцов подарок, и пистоль — это уж воеводский дар.
«Раз решил ехать в санях, то будь добр, охраняй! — вручая пистолет, сказал он тогда. — Надеюсь, стрелять умеешь?» — «Умею, — заверил отрок, как
Дни выдались тихие, слабоморозные. Тройки бегут весело, размашисто. Лошадки — и коренник, и пристяжные, время от времени довольно пофыркивают, пуская облака пара. Нанятые в Курске на весь путь до Москвы ямщики в просторных овчинных тулупах, перехваченных красными кушаками. В теплых шапках-малахаях, но без рукавиц. Меховые рукавицы на тесемках к рукавам тулупов приторочены. При нужде всегда можно надеть…
Ямщики, следя вполглаза за дорогой, привычно покрикивают на своих каурых да гнедых, но кнут в ход не пускают. В том нет надобности. Только легонько шевелят вожжами, давая понять лошадкам, что сонных тут нет, что все под контролем.
Полозья по накатанному насту скользят легко, накатисто. Снег под ними звучно поскрипывает, под копытами же — похрустывает, погукивает.
Деревца вдоль дороги в легком инее. И мелькают, мелькают, мелькают, убегая за возки…
Хоть и ночевали на каждом постоялом дворе — лошадкам требовался отдых, а возницам, служивым и самому боярину с дитем и кормилицей — горячая пища, но продвигались к Москве споро, без каких-либо заминок да задержек. И только перед самой Москвой, под вечер, когда до городской заставы оставалось с час-другой пути, наскочили на возки разбойнички — позарились на добро боярское. Только не знали лихие ребята, что в кибитке не купец-размазня едет, а воевода бывалый. Двух налетевших на кибитку душегубов он, Шеин, из пистолей сразил. Третьего принял на саблю. Не растерялись и стрельцы: кто из пищали пальнул, кто за бердыш да саблю взялся. А тут и Семка, вздремнувший под тулупом, на шум очнулся. Другой бы, увидев татей, с перепугу возопил, а этот отрок за пистоль — и в ближайшего к себе пальнул. Завалить не завалил, но подранил крепко. Тот закричал матерно — и ну прочь от возка к лесочку. Туда же потянулись и другие разбойники, не солоно хлебавши. Идя по чужую голову, не стоит забывать, что можно и свою потерять.
Словом, отбились от разбойничков без урона для себя.
Позже Семка отцу сказывал, что подраненный им тать сильно на Никишку-стрельца обликом смахивал.
«Мабудь, дядька Никишка… — повторил несколько раз, но неуверенно. — Так похож, так похож… И голосом, кажись, тоже». — «Не, Семка, ты, видать, со сна шибко обознался, — отверг сыновние предположения Фрол. — Откель ему, Никишке-то, тут взяться?.. Сгинул, надо думать, давно в плену у разбойных татар».
Он, воевода, разбойника, подраненного Семкой, не разглядел: и далековато было, и не до него — со «своими» едва справился. Потому, как и Фрол, решил, что помнилось, пригрезилось мальцу видение с Никишкой. «Откуда сгинувшему за сотни верст отсель вдруг под Москвой оказаться? Точно, ошибся отрок».
Стычка с разбойниками хоть и была короткой, но задержала. Решили судьбу больше не испытывать и стать на постой в ближайшем постоялом дворе.
«Балуют тут у вас… — не открываясь, выговорил он владельцу постоялого двора, дебелому молодцу разбойного вида с черными плутоватыми глазами. — Словно это не Москва, а Тмутаракань какая-то. Не ваши ли людишки часом?..» — «Балуют, — не моргнув глазом, рек тот, — только не наши». — «А кто же?» — «Слух идет — дети боярские грешат… с челядью да дворней своей». — «Да неужто?» — «Вот тебе и «неужто», — сверкнул черным глазом владелец пристанища. — Но слухи — они и есть слухи… За руку никого не поймали». — «Чудно! А власти? Власти-то что?» — «А что власти… Власти стражей нагонят, приставов пришлют. На седмицу-другую грабеж поутихнет. Стражи уберутся восвояси — разбойники снова шалить начинают. Да и стражников на каждом углу не поставишь…»
…Москва встретила шумом, многоголосым колокольным звоном-перезвоном, людским гамом и суетой. Все куда-то спешили, бежали, на конях летели. И никому, казалось, ни до кого прочего никакого дела не было.
«Не Москва, а Содом, — высунувшись раз из кибитки, долго потом крестилась Параска. — И как тут только люди живут?» — «Да живут, как видишь. Некоторые совсем неплохо».
И только, когда добрались, наконец, до его, боярского, родного подворья, она немного успокоилась. А вот Семка щенком не скулил. Широко распахнув глаза, он всматривался в московскую круговерть, стараясь все уяснить и запомнить.
Дворня и челядь уже знали о кончине боярыни. Смотрели сочувственно. Плохие вести,
как давно известно, не черепахой ползут — птицей быстрокрылой летят. К появлению Параски и Семки отнеслись настороженно.Зная нравы челяди и ее привычки издеваться над новичками, предупредил недвусмысленно: «Кормилицу не трогать. Засеку! Мальца — тоже…»
И так взглянул, что у многих мороз по коже пошел. Пусть знают.
Утром, приодевшись понаряднее, приказал санки подавать, в Кремль ехать, правительнице и ее первому сановнику Василию Васильевичу докладываться. Семка тут как тут. В сапожках, в зипунишке. При кинжале и пистоле.
«Далеко собрался, молодец?» — «Тебя, батюшка-воевода, сопровождать». — «Похвально, но в Кремль кого ни попадя не пускают, тем более, с оружием. Да и один как-нибудь с этим делом справлюсь». — «Мне бы хоть одним глазком взглянуть… на Кремль, на государей, — сник, понурился малец. «Так государей вряд ли увидеть доведется: сказывают, Иван Алексеевич хворью мается, а Петр Алексеевич с мамкой Натальей Кирилловной ныне в Преображенском. Сельцо такое под Москвой. В Кремле только Софья Алексеевна да наипервейший думский боярин и князь Василий Васильевич Голицын. К ним-то и иду». — «А нельзя ли повидать Сильвестра Медведева либо Кариона Истомина? Курчане приветы им передавали», — явно слукавил Семка. «Увижу — скажу, заинтересуются — позовут или сами навестят. Препятствовать встрече не стану. Только в Кремле, стрелецкий сын Семка, они бывают не каждый день, а как только их туда призывают. Вообще их быстрее можно найти либо в Заиконоспасском монастыре, либо на Печатном дворе, — сказал по наитию. — Вот обживешься в Москве, возможно, сам и отыщешь земляков своих. А уж пожелают ли они с тобой знаться, то уж иная докука».
На том и порешили.
В Кремле к нему, бывшему курскому воеводе и боярину Алексею Семеновичу Шеину, отнеслись доброжелательно. Правительница Софья Алексеевна величественно допустила к целованию руки. Распростертыми объятиями да лучезарной улыбчивостью встретил и Василий Васильевич.
Софья Алексеевна, не ведая еще о кончине Авдотьи Никитичны, поинтересовалась семейными делали и дал ли Бог деточек. Пришлось сказать, что супруга умерла и похоронена в Курске, что сына Сергея пока пестует кормилица. А там, что Бог даст…
«Ну, ничего, — постаралась приободрить правительница, поигрывая многоцветьем перстней на коротких пухленьких пальцах, — мы тебе другую супругу сыщем. Не хуже первой. На Москве этого добра, как грязи в лужах, во множестве имеется. В царской казне денег меньше, чем девок-невест на Москве. Или ты уже сам какую приметил? — усмехнулась подначивающе. — Знаю я вас, сладострастцев, — шутейно погрозила перстом. — У мужиков всегда одно на уме: как бы девицу во блуд ввести, чести девичьей лишить».
Слыша такие слова, так и подмывало сказать: «По себе, Софья Алексеевна, судишь». Но разве скажешь такое? За подобное не то что опала лютая будет, но и живота запросто лишиться можно. Потому приходилось заверять правительницу, что не до девиц было за службой, что только на ее царственную мудрость — тонкий намек на имя — в делах семейных надежду имеет. Лесть? Да, лесть, но без нее-то, беда, совсем никуда… И хотя один мудрец как-то изрек, что «лесть подобна тонкому щиту, краской раскрашенному: нужды в нем никакой, лишь смотреть приятно», но уши всех, особенно женщин, для нее — широко распахнутые двери, тогда как правда — игольное ушко. По большому же счету, лесть — это мед и приправа во всяком общении между людьми.
Он, Шеин, царевну-правительницу не видел более двух лет. Почти с того времени, когда проходило венчание на царство Ивана и Петра. Она была всего лишь пятью годами старше него. Но уже тогда она, двадцатипятилетняя, крупнокостная, полнотелая, с не по-девичьи большой, как у совы, головой, высоким лбом, черными глазами и широкими скулами, выглядела не то, что старше, а много старше. Возможно, это впечатление усиливал ее невысокий рост и следы волчанки на лица.
Теперь же, когда ей исполнилось двадцать восемь, и она обрела власть и богатства, ее формы ничуть не уменьшились. Наоборот, она еще больше раздалась в плечах и в бедрах, а персями так отяжелела, что ей позавидовала бы любая деревенская баба-кормилица. Всего этого «дородства и богатства» не могли скрыть даже пышные наряды. Голова не стала крупнее, но и привлекательнее тоже нисколько не стала. Наоборот, государственные дела и заботы нашли свое отражение в чертах лица и на челе. Резче выделились скулы и немного длинноватый для женщины нос, складки пролегли по челу. Под глазами заметнее стали темные мешки — спутники бессонных ночных бдений или винопитий. Но все это компенсировалось живыми умными глазами и тонким умом, восторгавшим иностранцев. Она не чуралась иноземцев, наоборот, любила вести с ними беседы.