«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия

Камера-то, выходит, хэрштерцевская — тут Хикеракли не проведёшь, он именно эту книжечку, эту самую, в лицо признал, — а убрать никто и не потрудился.

И такое тогда Хикеракли зло взяло — словами не передать. Книжечку он со стола схватил, да у арестанта ведь ни камина, ни шиша, один только горшок жестяной под койкой, да и тот небось пустой. Вот и сиди, брат Хикеракли, со своим злом на горшке, коли ничего поумнее придумать не можешь. Не за пазуху же книжечку пихать, леший знает чьими руками зацапанную.

— Или я говорю непонятно? — без особой, тем не менее, злобы поинтересовался Хикеракли у Асматова. — Или вам в письменном, как говорится, виде договор предоставить подобает? Скидай штаны!

— Да мне, собственно, не так и затруднительно, — Асматов вцепился руками в край койки; и отыскал же в голосе твёрдость, подлец. — Но хотелось бы пусть и в общих чертах понимать…

— Мне что, отвернуться, девица ты моя непуганная? Развёл тут! — Хикеракли наконец-то свалил со спины на койку тюк и в самом деле отвернулся. — Ну слушай сюда. Ты нам правда нужен в переговорах, да не так, как думаешь. Ты, друг мой сердешный, сейчас тряпки скинешь, а в новые переоденешься. Не какие-нибудь, а революционные. Смеёшься? — Асматов не смеялся. — Ну смейся, смейся… Специально орхидеи на всём вышивали, руки себе искололи. Зачем, спрашиваешь? А затем. Затем, чтобы пришёл ты к генералитету Резервной Армии и доложил: так, мол, и так, в Петерберге об арестантах заботятся чинно, кормят-поят, одевают-пеленают. По душам беседуют, или что у вас важным почитается. Создал положительный, так сказать, образ.

— Но это ложь! — закричал из-за его спины Асматов. — Я сижу тут в клопах и без камина, какое там «по душам»! Одну только книжку нашёл, а вы и ту отобрали…

— Верно, — развернулся Хикеракли, — а скажешь ты наоборот.

Льющий бунтарские речи Асматов был уже в революционных панталонах с орхидеей прямиком на гульфике, и до смерти уморительно он в них смотрелся. Это кто же так с вышивкой постарался? Вышивкой занималась Лада, когда-то кухарка копчевиговская, когда-то репчинская, а теперь вот швея-с. Потому как вышивка орхидей на гульфиках — дело деликатное, тут такого человека подыскать надо, кто согласится после до вечеру в четырёх стенах посидеть, чтоб наверняка языком не молола.

Так уж расписаны ноты сегодняшней симфонии, или как оно называется.

Ну молодец Лада! Ей такое дело — а она и тут нашла способ посмеяться. Хороша девка! И Хикеракли это без иронии. Не можешь противостоять — так хоть вышей орхидею на гульфике, дело благое.

Асматов тем временем застегнул на себе сорочку и принялся устраивать носки. Эти вот, аристократические, с эдакими подтяжечками. Хикеракли всегда, как он на них ни посмотрит, в смех кидало.

— Я не понимаю, чего вы хотите этой… глупостью… добиться, — сердито ворчал Асматов, краснея над подтяжечками. — Вероятно, намереваетесь шантажировать меня судьбой тётки? Я уже понял, что она с вами, раз уж супруг её, господин Туралеев, так к вам, хм, проникся… Предположим даже, что я не совру, сделаю всё по вашим указаниям. Явлюсь к генералам Резервной Армии и буду убеждать их в том, что Революционный Комитет всецело милосерден к пленникам. Неужели же вы думаете, что подобный… выразимся так, фактор способен повлиять на их тактические решения? Я вас умоляю.

— Ну уж, не способен, — укорил его Хикеракли, — им так куда проще сдаться будет.

— Сдаться? — Асматов замер и ошалело замигал. — Сдаться? Я не знаю даже, как это прокомментировать.

— А ты не комментируй, ты портки натягивай.

— Нет, право слово, господин Хикеракли… Мне казалось, что в целом я понимаю modus, скажем так, operandi Революционного Комитета. Вернее, понимал его в рамках гражданской деятельности… А ещё вернее, взаимодействия гражданских лиц с вашей Охраной. Тут, право, от вас не требуется особой изобретательности. Но вполне ли вы отдаёте себе отчёт в том, что делаете сейчас? Вы сознаёте, что Резервная Армия — это армия?

— А то, — обиделся Хикеракли. — Которые с ружьями, те армия.

— Просто я… Либо чего-то категорически не понимаю, либо… всё равно не понимаю, — Асматов потряс головой. — Честно говоря, тут моё личное к вам отношение отступает на второй план. Объясните же мне, раз уж намереваетесь меня использовать, какие ещё у вас есть аргументы в пользу того, чтобы Резервная Армия сдалась?

— А тебе какие аргументы надо?

— Ну как же… Даже если представить, что Охрана Петерберга превосходит Резервную Армию тривиальной огневой мощью — что, вообще говоря, спорно, поскольку Резервная Армия может неограниченно подвозить ресурсы, и даже если учесть вашу выигрышную тактически позицию… Я мог бы понять, если бы речь шла о том, чтобы они отступили. Может, о перемирии, если вы совсем уж амбициозны — о прекращении не самых перспективных боевых действий. Но вы сказали «сдаться»… или вы пошутили?

— Я что, на шутника похож? — хмыкнул Хикеракли. — Нет, брат Асматов. Это ж, понимаешь, дела тонкие. И-де-о-ло-ги-чес-ки-е. Думаешь, мы за Петерберг сейчас воюем? Мы за сердца всероссийские воюем! Тут ведь важно не просто живу быть, тут важно показать, что путь наш вернее…

— Какой бред, — раздражённо отфыркнулся Асматов. — Поймите меня верно, мне безразлична ваша судьба. Или, вернее, я бы даже предпочёл, чтобы жизнь преподала вам настоящий урок — после того, что вы сотворили с графом Тепловодищевым, да ещё эти подленькие теперь приёмчики: переоденься, соври… Пожалуйста. Но это бред.

Хикеракли прищурился. Асматов, натянувший уже на себя почти всё, что было орхидеями расшито, даже в этой одёжке не слишком в размер выглядел статно и пристойно — может, на приём и рановато, но в Дом письмоводителей пустили б. И такая в нём неловкость чуялась — борьба, значится, обид на Революционный Комитет с пытливостью разума. Вроде, мол, и не стоят они того, но больно уж здравый смысл вопиет, что ж они за чепуху-то задумали, это ведь просто ни в какие рамки!

Так, наверное, и генералы резервные на Твирина смотрели, когда он к ним переговоры переговаривать заявился. «Мы держим вас в надёжном кольце, последние коммуникации вот-вот будут отрезаны, лучше мирно сдавайтесь». — «Не-а, это вы сдавайтесь». Твирин так с оттяжечкой говорить не умеет, но положим уж для красного словца. «Что, простите?» Это вот, как говорится, классическое «что, простите», когда не знаешь, с коего боку наперёд явно бредовую идею ткнуть. «А я как птица летать обучился». — «Что, простите?» — «А в Латинской Америке, говорят, люди на головах ходят, и мы с коллегами решили сию полезную практику ввести для всего люда всероссийского». — «Что, простите?» — «А сдавайтесь-ка, господа Резервная Армия, пока мы добрые, а не то-о!..»

Что, простите?

Ну конечно, переговоры вышли бесплодными, как по нотам бесплодными, и Твирин вернулся с них таким же, как ушёл, и Хикеракли, покряхтев, вступил со своей партией. Уж ему всё складно расписали-распланировали, ошибиться негде, знай себе гарцуй ровненько.

«Ошибиться можно разве что в психологии, — сомневался хэр Ройш, а потом не сомневался: — Но тут уж я полагаюсь на тебя».

Э, брат Ройш, да Хикеракли психологии знаток, он кого хошь перепсихоположит! Кто тут, в конце-то концов, самый умный? Вот то-то и оно.

А почему Петерберг решил, что Резервная Армия не только кровушку лить передумает, но и оружие сложит?..

— А хочешь пари? — оживился Хикеракли. — Ну, спор, уговор? Говорю тебе, что к вечеру Резервная Армия нам добровольно сдастся. На четвертак грифонов, а?

— Да что вы, право, — Асматов даже смутился. — Зачем мне ваш четвертак? Но ведь… Послушайте, вы ведь даже не сможете проверить, в самом ли я деле буду создавать у генералитета, как вы выразились, положительный образ Петерберга. Положим, я человек слова… А вдруг нет? Они ведь умеют с людьми верно разговаривать.

— Ты думаешь, мы совсем дураки, за одно твоё слово держаться? — набычился Хикеракли, и Асматов, почуяв дух здравого смысла, немедленно просиял. — Мы ж не тебя одного и не с одними только словами пошлём. Смотри сюда.

Хикеракли зарылся в тюк, что лежал на койке, и извлёк из него сумку поменьше — из таких, что на боку носят, навроде ученической или почтовой. Сумка была туга и крутобока. Встряхнув в руках тулуп, что мешался, надо признать, всё это время неимоверно, Хикеракли ещё раз ностальгически его оглядел, за ремешочки даже подёргал, по уму справил. Тулуп был самый обыденный, что только не крестьянский — из тех, что любого толстяком делают, но зато щеголял мохнатым медвежьим воротом.