«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия

В тулуп немедленно был завёрнут Асматов, а поверх, пока не начал протестовать, накинута оказалась сумка.

— Это что?

— Это чтоб не простужался. Или ты про сумку? А там — всё то, что ты генералитету всё равно не скажешь, а потому они сами прочитают.

— Опять чья-нибудь отрезанная голова? — иронически поинтересовался Асматов и прислушался. — Или… бомба?

— Совсем осёл? — обиделся Хикеракли.

— Тикает!

— Да часики это — в подарок генералитету. С революционной гравировкой, прям как панталоны твои. Не веришь? — Хикеракли подбоченился. — Да сам посмотри, ладно уж.

Асматов немедленно распахнул сумку, из коей уставились на него часики, табакерки, пепельницы, пресс-папье — всё с гравированными орхидеями — и пухлая папка бумаг. Бомбы в сумке в самом деле никакой не имелось, отчего аристократические ресницы захлопали совсем уж растерянно.

— Это… Правда… Вы дарите армии противника сувениры? — Асматов ещё немного ресницами похлопал, а потом вдруг рассмеялся: — Знаете, а мне даже жаль, что так сложилось. Что родился я не в Петерберге, что оказался в Четвёртом Патриархате… Понимаете ведь, как с этим у аристократов, а тем более у Асматовых? Для меня Патриаршие палаты — единственное место, где я имею хоть какой-то выбор, пусть даже он незначительный и всё равно в скромном политическом диапазоне. А в жизни… Фамилия за меня решила, кем мне быть, чем заниматься и как думать. Сложись иначе, родись я с другой фамилией — чем леший не шутит! Может, был бы сейчас в вашем комитете.

— Это ты зря, — тихо ответил Хикеракли. — Никто не может за человека решить, как ему думать.

— Вам легко говорить, — Асматов неловко поправил на себе колом стоящий тулуп. — Меня ведь, знаете, не гибель графа Тепловодищева оскорбила — не могу сказать, что питал к нему такую уж симпатию. Оскорбило меня, что вы ради пустяка, в сущности, нарушили главный в жизни закон, закон гостеприимства. Унизили славный город Петерберг своим поступком. Я тогда счёл, что вы, Революционный Комитет, будучи людьми, признайте, в политике неопытными и наивными, решили… как бы это? Взять у старших самое худшее — самый бессмысленный цинизм, который стал вам и самоцелью. Ну, захотели почувствовать себя взрослыми. А теперь смотрю я на эти табакерки… — Он снова улыбнулся. — Я искренне озвучу генералам Резервной Армии своё мнение. Вы безумны, но, быть может, этой толики безумия нашему отечеству давно уже не хватает.

И ведь честно пел, подлец, не кривил душу. Рассентиментальничался. Это ничего, пустяк это, Хикеракли сентиментальничать не будет; у него на своих часах, для отсчёта партии выделенных, стрелки уже подобрались к процарапанной ногтём отметке — мол, пора. Ещё разок одёрнув на Асматове тулуп, он поспешил выдворить того из камеры.

— Ты сопли не распускай, — пробормотал Хикеракли, — тут ещё один, как говорится, ньюанс имеется.

Солдат из караула протянул заготовленный флаг — золотой с белоснежной орхидеей. Флаг предполагалось передать Асматову для несения в стан противника, и тот, конечно, сразу сообразил, в чём подвох:

— Но если я пойду с флагом, по мне ведь и свои открыть огонь могут…

Хикеракли только руками развёл.

— А уж тут, брат Асматов, выходу нет. Тут уж как тебе повезёт, брат Асматов. Ты у нас не последний делегат.

— Жестокие вы, — вздёрнул он подбородок и в который раз улыбнулся: — Но в этом имеется даже некоторый азарт. Мне, может, никогда больше такого рискового случая и не выпадет.

Под локоток довёл его Хикеракли до поста у ворот, потомил там чуток, чтоб совсем уж к процарапанной отметке стрелка подошла. Шибко тут важен точнейший расчёт.

В больших динамиках имена погибших солдат Оборонительной Армии подходили к концу.

Потомил-потомил, да и пустил вперёд, не забыв напомнить, чтоб флаг повыше держал.

И тут бы Хикеракли уйти, чай не последний и не первый делегат, да разве уйдёшь? Надо бы спешить, дальше поспешность важна, паузы отмеряны, паузы выверенные, с какой скоростью по стану противника распространяется молва? Первым был Дубин, Дубин был на севере, где потише, но на юге уже знали, и даже из казарм видно было, что солдаты Резервной Армии нервически подскочили на своих позициях, замахали руками. Асматов тоже в ответ махнул, опасливо приспустил флаг — мол, я свой, я свой! — и в ответ ему что-то крикнули.

А потом фамилии в больших динамиках вдруг пересохли, и заместо них, протыкая барабанные перепонки, грянула музыка.

Кармина, эдак её, Бурана.

«Кармина Бурана», которую так любит граф.

И тут бы Хикеракли уйти, но кого и зачем обманывать? Кто в такую минуту уйдёт — в эту расписанную по секундам историческую минуту? Ежели уйти, это что ж потом внукам рассказывать?

Третьим должен быть Зрящих — рискованная затея, Хикеракли спорил, Зрящих подозрителен, а третий после второго должен выйти быстро, пока не опомнились, не привыкли, не сообразили метод.

Асматов в стоящем колом тулупе, с тугой ученической сумкой и почти уже опущенным флагом улыбался — Хикеракли не видел, но знал наверняка. Знал по позе с неловко расставленными руками: эй, вы чего, я же свой? Шёл он медленно, запинаясь и сомневаясь, ибо в пяти сотнях метров от него, напротив Южной части, там, где собрался весь цвет Резервной Армии, солдаты вели себя не по уставу, паниковали и о чём-то просили, да только Кармина, эдак её, Бурана перекрикивала любые крики, и ни лешего Асматов не слышал. Он мог только догадываться — догадывался, что что-то не так, но что именно? Как разумно поступить? Как поступит через десяток минут Зрящих? Как быстро на севере организовали полевой лазарет?

А ты, смешной, ходил к Твирину и пытался ему доказать, что умирать не нужно, что никто не хочет умирать. Ты, дурак, не видишь очарования в смерти. Как думаешь, Твирин сейчас смотрит? Или выдохся, напился, забылся?

Как, думаешь, он к этому относится?

«Кармина Бурана» неслась не только из больших динамиков — она гремела из самой земли, из-под снега, где Коленвал с Драминым схоронили вчера третьи, специальные динамики, прикрытые от влаги и пожирающие нечеловеческие объёмы электричества. Кто-то из солдат Резервной Армии кинулся вперёд — не к Асматову почему-то, а к самой земле, принялся лихорадочно раскидывать снег, хотел позвать себе подмогу, но строгий офицер, видать, не дозволил. Пела земля, земля пела. Завывала дурацким хором, и Асматов, выходит, шагал аккурат по нотному стану.

Он замер на месте, потерянно оглянулся на Петерберг. Приказ был: стрелять, если замешкается, по земле же, чтоб не зевал там. Но Асматов одумался сам, тряхнул непокрытой головой, швырнул в сторону флаг и побежал к Резервной Армии бегом.

Смешной.

Можно было гадать, как обернётся дальше: когда исхода два, гадать приятно и весело, что кости бросать. Комитету-то Революционному всё равно было, он так и так в выигрыше, делегатов ещё много.

Но Резервная Армия — не боевая. Это ж чиновники, карьеристики, они ж жизни не видели! И у кого-то из них хватило истеризма вскинуть ружьё, и Хикеракли будто даже расслышал панический приказ отставить, и первые две пули прошли мимо, и Асматов начал уже останавливаться, сообразив, что на той стороне его не ждут, но другой солдат, с рукой потвёрже, закончил начатое и убил Асматова.

Он успел вовремя. Хикеракли сегодня хорошо чувствовал время и потому мог уверенно сказать, что всего секунд через пять на месте Асматова пукнул красным пузырьком взрыв.

«Все подснежники раскурочит», — недовольствовал вчера Коленвал; это он так выдумал тайные динамики называть, подснежниками.

Бомбы не было в сумке. Бомба была вшита аккуратными руками Лады в тулуп — тоненькие струйки проводков, убегающие к ювелирному часовому механизму подле правого кармана, где будет висеть сумка. Потому так важно было нацепить её самому — а ну как делегат привык на другое плечо вешать? Потому так важно было обойтись с тулупом быстро, пока не сообразит, не освоится.