Песнь дружбы

— Ну, на боку в этом году мы тоже не лежали, в этом нас никто не может упрекнуть!

Нет, на боку они действительно не лежали, это не было самомнением. Они здорово поработали, черт побери, нужно отдать им справедливость! Но им и повезло к тому же. Не правда ли, Герман? Они запоздали на две недели, но и лето, слава богу, запоздало. Осень была сухая, иначе все луга были бы затоплены: ведь сточные рвы засорились и расползлись.

Вдруг Антон побагровел и, сверкая глазами, рявкнул, обращаясь к Рыжему:

— Ходи в масть, мошенник! Я вижу, что у тебя есть червы!

За Рыжим нужно было постоянно следить в оба, иначе он жульничал, — это было у него в натуре. Рыжий хитро улыбнулся и запыхтел своей вонючей трубкой. Червы у него сразу нашлись.

Герман мог быть и в самом деле доволен этим годом. У него был вид человека, свалившего с плеч большие заботы и вздохнувшего с облегчением. Его хлев, его маленький хлев был набит до отказа, больше туда нельзя было никого поместить. Там стояли вороные, там стояла Краснушка, гладкая и раздавшаяся от сытного корма. Она снова была стельной. Пегая телка превратилась в славную молодую корову с забавными рожками и маленьким стыдливым выменем. Здесь была молодая бурая корова, стельная в первый раз, и два поджарых теленка. Он выменял их на репу, сено, рожь и картофель. В тесном загоне лежали три свиньи, не меньше чем в сто двадцать пять килограммов каждая; рядом помещались три тощих жеребца, которых он купил на прошлой неделе. О курах, гусях и утках Герман даже и не вспоминал — этим делом ведала Бабетта, да и не так уж оно много значило в хозяйстве. И вся эта живность лопала так, что смотреть было приятно, и могла лопать сколько влезет. Кормов у Германа было достаточно, Борн мог прокормить вдвое больше скота. Весной, когда кончатся холода, он сможет, пожалуй, взять еще пару голов — пока же в хлеву не было места.

Как же Герману не быть довольным этим годом?

Он выписал несколько книг, с которыми ознакомился еще в сельскохозяйственной школе, По воскресеньям он ревностно их изучал, подперев голову обеими руками. Он не был честолюбив, о нет; не гнался за деньгами и славой, но он поставил перед собой цель: Борн должен стать образцовым хозяйством. Таким, чтобы крестьяне останавливались и разевали рты от изумления. Дайте ему только два-три года сроку.

Но поистине торжественные минуты наступали для Германа, когда он раскладывал на столе коричневую папку со своими чертежами. Здесь был план Борна, вычерченный в точных масштабах. Старый дом должен быть отстроен точно таким, каким он был раньше, — с высокой крышей, широким, приветливым фасадом. Но хлевы, амбары и хозяйственные постройки будут расположены и построены по-иному.

Антону не надоедало обсуждать с Германом эти планы.

— Здорово ты рисуешь! — говорил он с удивлением. — Ничего не скажешь! Многие из тех, что мнят себя специалистами, не могут тягаться с тобой. А сколько же, по-твоему, понадобится времени на то, чтобы выполнить все это?

Герман задумался. Он предвидел огромную, почти сверхчеловеческую работу. Будь у них полная мошна денег, это был бы не фокус.

— Сколько времени? — переспросил он. — Точно нельзя сказать. Но лет в шесть — десять я надеюсь управиться, если поднажму.

— Шесть — десять лет? — Антон изумленно посмотрел на Германа. Он не сразу нашел, что ответить. — Ну, знаешь, Герман, — проговорил он наконец, — терпения тебе не занимать!

А почему бы ему и не запастись терпением? Он молод. Шесть — десять лет работы — да что же тут в конце концов особенного? Он был рад этой работе.

— Представляешь ли ты себе, какими чудесными будут эти годы? — Герман неожиданно рассмеялся. — Разумеется, такому делу никогда не будет конца! И это самое лучшее!

Антон тоже принялся за свою зимнюю работу: у Греца он теперь был занят только три дня в неделю. Он пилил, строгал и грозно рявкал в сарае. Работы в Борне для него было сколько угодно, на целые годы. Сначала он сделал несколько оконных рам и ставней для Бабеттиного домика, потом принялся за изготовление телеги с откидными бортами. Это будет такая телега, что из соседних сел будут приходить на нее дивиться. Не телега, а чудо! Но для Антона не существует невозможного — он еще и не такие дела делал!

Ганса они в эту зиму видели редко. Он бывал в городе ежедневно, — начинался сезон; а когда он возвращался ночью, они большей частью уже спали. Иногда он вообще не приходил домой. Где он ночевал, знали только господь бог и Антон.

— Вот грех-то, — хохотал Антон, — кузнец Хельбинг застукал его у своей дочки, у толстой Берты, и разыгрался большой скандал! Женщины его до добра не доведут. Как это может разумный человек столько путаться с бабами?

— А Долли? Что говорит Долли?

— А что ей говорить? Она ничего не знает. Он парень хитрый, наш Генсхен!

5

Пока еще стояла сносная погода и не было снега, Рыжий каждое воскресенье бродил по лесу. Как разведчик, опасливо и настороженно пробирался он среди влажных от сырости деревьев; порой на него падали одинокие холодные капли. Втянув шею, выставив вперед рыжую бороду, он был похож на пробирающегося по мрачному лесу гнома — дети испугались бы при встрече с ним. Он таскал к своим складочным местам камни и плиты, таскал без устали, хотя и обливался потом; камни и плиты, плиты и камни — ему все было мало. У него было три таких склада. Он собирал также жерди и дрова, укрывая все это хворостом.

Но как только начались холода и выпал снег, он больше не отходил по воскресеньям от теплой печки. Даже сильные вороные Германа не были бы в состоянии его оттащить. Он снова читал желтенькие книжечки, истово тараща осоловевшие глаза. Белочка, которую он приручил, резвилась около него и брала из его рта лесные орехи. Потом снова наступила полоса, когда он каждое воскресенье писал письмо Эльзхен. Он терпеливо выводил букву за буквой и так часто брал в рот Перо, что его губы и рыжая борода были сплошь покрыты чернильными пятнами.

— Ну, Рыжий, — спросил Герман, — когда же наконец приедет Эльзхен?

Он положил руку на плечо Рыжего, чтобы вызвать того на откровенность. Он знал, что Рыжий застенчив как девушка и скорее позволит себя обезглавить, чем выдаст свои сокровенные мысли. Они были совершенно одни в комнате.

На широком лице Рыжего отразились печаль и уныние.

— Она-то хочет приехать, но хозяин ее не отпускает, — ответил он.

Это Герман не мог понять. Раз Эльзхен хочет?.. Что, собственно, спросил он, представляет собой эта Эльзхен? Рыжий опасливо посмотрел в сторону, распустил шарф на шее. Герман почувствовал, что ему приятно немного отвести душу. Что представляет собой Эльзхен? Ну, это высокая стройная женщина с черными глазами и настоящим орлиным носом — да, настоящим орлиным носом. У нее величавая походка, и на батрачку она не похожа, скорее на жену крестьянина. Он знает ее десять лет, — тогда он был батраком на лесопильне. У нее есть от него мальчик.

— У тебя есть сын? — удивился Герман.

Он этого не знал. Рыжий изумленно посмотрел на него; ему казалось невероятным, что есть люди, которые не знают, что у него сын от Эльзхен.

— Его зовут Роберт, ему шесть лет.

— Роберт?

Рыжий лукаво моргал глазами: есть, значит, люди, которые не знают, что его сына зовут Робертом?

Однако Герману не все было понятно.

— Но ведь если Эльзхен действительно хочет, она может просто собраться и уехать!

Рыжий снисходительно посмотрел на Германа. Он — пожал плечами, или, вернее, втянул огненную бороду глубже в свой шарф.