Песнь Соломона
Шрифт:
Что видел Кальвин на коре деревьев? На земле? О чем он бормотал? Что он такое услышал, из чего сразу понял, что в двух милях от них — а может, и больше случилось нечто неожиданное и неожиданность эта заключается в том, что охотники наткнулись на другого зверя, не на енота, а на рысь? Он все еще слышал их… Он слышит эти звуки уже несколько часов. Перекликаются, передают друг другу какие-то сигналы. Какие? «Не зевай»? «Вон там»? Мало-помалу он начал понимать: и собаки, и люди подают голос не просто так, не просто сообщают, где они находятся и с какой скоростью бегут. Люди и собаки разговаривают друг с другом. Совершенно отчетливо они говорят совершенно определенные и сложные вещи. За протяжным звуком «э-э-а-а» всегда следует совсем особый вой одной из собак. Низкое «хаум, хаум», напоминавшее подражающий фаготу звук басовой струны, было каким-то приказом — собаки его понимали и выполняли. И собаки разговаривали с людьми: отрывистый лай с большими одинаковыми промежутками —
21
Туба — самый низкий по регистру духовой музыкальный инструмент.
Молочник потерся затылком о ствол дерева. Так вот чего лишился Гитара, переехав на Север, — лесов, друзей-охотников, погони за дичью. И все-таки с тех пор, как он здесь странствует, что-то больно задело его, покалечило, оставив такой же след, как шишка над ухом преподобного Купера, как выбитые зубы Саула, как его собственный отец. Его внезапно охватило острое чувство любви к ним, к каждому из них, и, сидя на земле под сладко пахнувшим смолою деревом, слушая, как охотники вдали выслеживают рысь, он подумал, что теперь понял Гитару. По-настоящему понял его.
Справа и слева от него к его бокам прикасались торчавшие над землей корни, они баюкали его, трогали шершавыми, но ласковыми дедовскими руками. Размягченный и в то же время настороженный, он запустил пальцы в траву. Он попытался что-нибудь услышать кончиками пальцев, узнать, что скажет ему земля, если она умеет говорить, и она торопливо ему сообщила, что позади него кто-то стоит и что он должен, не теряя времени, поднять руку к горлу и перехватить проволоку, обвившуюся вокруг его шеи. Словно бритва, резанула она его по пальцам, так глубоко впилась в них, что он не смог ее удержать. Едва он ее выпустил, проволока сдавила шею, и он стал задыхаться. В горле у него забулькало, перед глазами заплясали разноцветные огоньки. А потом послышалась музыка, и он понял, что не дышать ему отныне сладким воздухом этого мира. Он знал: именно так это бывает, и с ним случилось в точности так — яркой вспышкой промелькнула перед ним его жизнь, но приняла она только один, один-единственный образ: Агарь склонилась над ним, полная страстной любви, такая близкая, желанная и сама горящая желанием. И когда он любовался ею, тот, кто держал проволоку, произнес: «Твой день пришел». И так грустно ему было покинуть этот мир, умереть от руки своего близкого друга, что все в нем обмякло, и в тот краткий миг, когда он всем своим существом поддался глубочайшей печали, напряженные мускулы шеи тоже обмякли на какую-то долю секунды, и за это время он успел вздохнуть. Но на сей раз это был уже не вздох умирающего. Агарь, музыка, цветные огоньки — все исчезло. Молочник схватил лежавший рядом с ним винчестер и выстрелил прямо перед собой по деревьям. Звук выстрела испугал Гитару, и проволока сползла с шеи. Гитара снова натянул ее, но Молочник понимал, что его друг должен держать ее обеими руками, а иначе она снова сползет. Он повернул ружье назад, насколько смог, и ему кое-как удалось еще раз спустить курок, но угодил он только в ветки деревьев и в землю. А остался ли в винтовке еще хоть один заряд? — подумал он с тревогой и тут услышал очень близко захлебывающийся от ярости, дивный звук — лай трех собак, загнавших на дерево рысь. Проволока упала на землю, и он услышал, как Гитара мчится во весь дух, продираясь между деревьями. Молочник вскочил, схватил фонарик и направил его в ту сторону, откуда
доносился топот ног. Он увидел лишь покачивающиеся ветки. Потирая шею, он двинулся туда, где лаяли собаки. У Гитары не было ружья, иначе он бы непременно выстрелил, поэтому Молочник вполне спокойно шел, держа незаряженную винтовку. Чутье не подвело его: он выбрал направление правильно и вышел прямо туда, где припали к земле Кальвин, Малыш, Лютер и Омар, а в нескольких футах от них усердствовали собаки, и глаза сидящей на дереве рыси сверкали в ночи.Собаки прыгали, стараясь влезть на дерево, а люди совещались, как лучше поступить: стрелять в рысь или выстрелить в ветку, чтобы рысь спрыгнула с дерева, и тогда на нее накинутся собаки, или придумать еще что-нибудь. Решили сразу стрелять по зверю. Омар встал и высоко поднял фонарь. Рысь, привлеченная светом, немного выползла из гущи ветвей. Малыш прицелился и всадил пулю в левую переднюю лапу, и рысь свалилась с дерева прямо в зубы к Бекки и другим собакам.
Зверь был еще полон сил: он сражался до тех пор, пока Кальвин не отозвал собак, затем выстрелил в рысь два раза, и лишь тогда наконец все затихло.
Они осветили фонарями тушу и охали, восхищаясь размерами зверя, его свирепостью и выдержкой. Все четверо охотников стали на колени, вынули веревку и ножи, вырезали ветку толщиною в руку и тщательно привязали к ней рысь, готовясь к долгой дороге домой.
Они так радовались своей удаче, что прошло порядком времени, пока кто-то из охотников вспомнил и обратившись к Молочнику, спросил, в кого это он там стрелял. Молочник слегка опустил свой конец ветки, который держал несколько выше, чем следовало, и сказал:
— Я уронил ружье. Задел за что-то, оно выстрелило. А потом, когда я его поднял, оно выстрелило снова.
Грянул хохот.
— Задел за что-то? А предохранитель на что? Ты, видно, очень напугался?
— До смерти напугался, — сказал Молочник. — Просто до смерти.
Всю дорогу, пока шли к машине, они гикали и хохотали, дразнили Молочника, — подбивали его поподробней рассказать, как он перепугался. И он рассказывал. И тоже смеялся, долго, громко, хохотал до упаду. Ему и в самом деле было смешно, кроме того, оказалось, что просто шагать по земле — это блаженство. Он шел и ощущал себя частицею земли; ему казалось, его ноги — стебли, стволы деревьев, ему чудилось, его ноги проникают глубоко, глубоко в камень, в почву; и они с наслаждением ступали по земле. А еще он перестал хромать.
Они встретили рассвет на бензоколонке Кинга Уокера, вспоминая опять и опять события минувшей ночи. Молочник был главным объектом их остроумия, но смеялись они добродушно, совсем не так, как когда отправились на охоту.
— Слава богу, ноги унесли. Рысь пустяки, но с этим ниггером шутки плохи. Тут эта стерва кошка вот-вот слопает нас вместе с собаками, а он давай палить, как в тире. Весь лес засыпал пулями. Чуть свою собственную башку не снес. Что это вы, городские, такие нескладные?
— Зато вы, деревенские, — все молодцы, — сказал Молочник.
Омар хлопнул его по плечу, Малыш — по другому, Кальвин крикнул Лютеру:
— Ступай разбуди Вернелл. Пусть приготовит нам завтрак. Как только мы разделаем этого котяру, мы такие голодные к ней заявимся, что лучше пусть заранее приготовит, чем набить наши утробы!
Вместе с остальными Молочник обошел бензоколонку, и там на маленькой зацементированной площадке под гофрированной цинковой крышей лежала мертвая рысь. Шея у Молочника так страшно распухла, что было больно даже голову опустить.
Омар перерезал в нескольких местах веревку, которой были связаны ноги животного. Вместе с Кальвином они перевернули его на спину. Лапы упали, раскинувшись в стороны. Такие тонкие косточки, хрупкие такие.
«Жизнь черного человека нужна всем».
Кальвин шире развел передние лапы рыси и приподнял их, а Омар проткнул ножом шкуру зверя, там, где на грудине курчавилась шерсть. Потом провел ножом через всю грудь и брюхо животного до самого низа. Нож поставил вертикально: предстояла более сложная процедура, и работать нужно было чисто.
«Я не говорю, что они хотят отнять у тебя жизнь; им нужно, чтобы ты жил для них».
Омар вырезал половые органы.
«На этом построено все наше существование».
Омар сделал надрезы на лапах и шее. Затем снял шкуру.
«Зачем дана человеку жизнь, если он не вправе выбрать, за что умереть?».
Сдернул пальцами прозрачные куски пленки, легко, как паутину.
«Жизнь черного человека нужна всем».
Теперь Малыш опустился на колени рядом с тушей и рассек ее ножом от низа живота до челюсти.
«Справедливость — одна из тех вещей, в которые я перестал верить».
Пока другие отдыхали, вернулся Лютер и вырезал прямую кишку, так ловко и проворно, словно сердцевинку яблока.
«Детка, надеюсь, мне никогда не придется в этом раскаяться».
Лютер засунул руку в брюхо зверя, вытянул внутренности, держа их над тушей, и осторожно разрезал диафрагму.
«Из-за любви, конечно, из-за любви. Из-за чего еще? Но ведь могу же я критиковать то, что люблю».
Затем он вытащил дыхательное горло и пищевод и отсек их одним ударом ножа.