Петербургские хроники. Роман-дневник 1983-2010

Я сказал, что Конецкий поживает по-всякому — годы и тяжелая служба дают о себе знать, но держится бодрячком, у него выходят книги, недавно справил семидесятилетие…

— Люблю! — Отец Виктор широко улыбнулся и по-простецки развел руки, словно хотел обнять писателя-мариниста. — Ой, люблю…

Я напомнил про орех, он что-то быстро сказал служке и тронул меня за рукав: «Пошли!»

Пока мы пробирались в дальний конец монастырского сада, отец Виктор объяснил, что грецкий орех уже уронил листву, плоды только в закромах и на базаре, но он пошлет любимому писателю ветку мироносного дерева — кипариса, которую освятит в своем храме. Пусть, дескать, эта ветвь будет с Виктором Викторовичем и в Новый год, и в Рождество, она придаст ему сил и здоровья.

Торопливо приковылял служка, протянул кривой садовый нож с костяной ручкой. Отец Виктор перекрестился, хыкнул, и раскидистая ветка, усыпанная бугристыми шишечками, оказалась в его руке.

— Во славу Божию! — Отец Виктор обошел деревце и с хрустом снял еще две веточки, поменьше. — Писатели — Божьи люди, как дети малые… Я и сам раньше в миру стишки кропал… Довезешь?..

Потом отец Виктор бормотал молитву перед алтарем, брызгал святой водой на ветви, махал кадилом, нетерпеливо сигналил автобус, и я думал о том, что недовольство попутчиков скоро забудется, но сделается доброе дело, и представлял, как обрадуются Виктор Викторович с Татьяной, когда я пройду по заснеженному двору и внесу в их квартиру на шестом этаже смолистую пахучую ветвь, и расскажу ее историю.

Так всё и получилось.

Виктор Викторович был тронут рассказом, Татьяна радостно светилась, устраивая колючие ветви в просторную вазу. До Нового года оставались считанные дни.

— Я тебе тоже подарок приготовил! — Конецкий принес веточку коралла и морскую ракушку с перламутровым отливом. — Коралл дарится на счастье! Держи! Это с островов в Индийском океане… — он произнес их короткое название.

…Иногда я осторожно стучу белой коралловой веточкой о донышко раковины, напоминающей большое ухо, и раздается приглушенный костяной звук. Он напоминает удары камня о камень на мелководье. И мне никак не удается вспомнить название тех островов в Индийском океане, которое произнес тогда Виктор Викторович. Помню только его совершенно счастливую улыбку и радостные глаза Татьяны.

5

Человек колоссальной работоспособности. Подтверждение тому — его нескончаемая путевая проза, дневник всей жизни. Свыше пятидесяти изданных книг. Семитомное собрание сочинений. Огромный рукописный архив, хранящийся в Пушкинском доме. Его память на события и факты поражала и заставляла задуматься об особом, писательском складе ума. Человек удивительного такта и беспощадной резкости, мудрой проницательности и детской доверчивости. Своими книгами он спас престиж русской литературы в годы безвременья. Два звания четко прослеживаются в его жизни: звание русского писателя и звание русского морского офицера.

Виктор Конецкий со своим обличительным талантом мог остаться в любом порту, и многие страны сочли бы за честь и удачу прислать за ним самолет. Но то, что годилось одним, не подходило ему. Воспитанник флота, Виктор Конецкий тяжело переживал его унижение и уничтожение в последние годы, его голос звенел от негодования и возмущения.

Помню, зимой 2001-го я привез в Москву на общее собрание Кают-компании Движения поддержки флота приветственную телеграмму от Виктора Конецкого и попросил разрешения огласить ее.

— Стоя! — раздалось в задних рядах. — Конецкого будем слушать только стоя!

И зал Дома Советской армии, позвякивая наградами, дружно поднялся…

Виктор Конецкий ушел из жизни тихо, во сне, измученный несколькими годами нездоровья, о котором, подсмеиваясь, говорил: «Пустяки, мне ведь и лет немало…» И только тот, кто ежечасно был с ним рядом, знал, как крутили его болезни и как тяжело ему работалось…

Остались его книги-поступки, без которых мир был бы другим и мы были бы другими…

И пусть необхватные тополя древнего Смоленского кладбища, самого близкого к Балтике, тихо шумят над его могилой морскими ветрами. Вечный покой и вечная память Виктору Викторовичу. «Никто пути пройденного у нас не отберет…»

3 ноября 2004 г.

В «Литературной газете» вышла моя статья «В поисках утраченных предков». Редакция дала целую полосу под премьеру рубрики «Моя родословная».

В поисках утраченных предков

Каждый ли из нас знает, какая цепочка человеческих судеб тянется за ним в прошлое? Какими страстями были обуреваемы его предки? От какого «наследства» они отказывались в запале революционных схваток, какие заблуждения проклинали, очнувшись? И что оставили своим близким, какую память?

Открывая новую рубрику, мы рассчитываем на участие в ней тех читателей и авторов «Литгазеты», чья жизнь обрела новый смысл в открытии своей родословной.

Ни один человек не богат настолько,

чтобы купить свое прошлое.

Оскар Уайльд

1. Когда ушли отец и мать, я ничего не знал о своих родовых корнях и, возможно, жил бы спокойно, не оставь мне родители, писавшиеся в паспортах русскими, две довольно мудреные фамилии — Каралис и Бузни.

На том историческом отрезке времени, когда не стало наших родителей, старшим братьям и сестрам тоже было не до генеалогических размышлений: как и весь советский народ, они смотрели в будущее: страна покоряла космос, освобождала Африку от колониализма, читала Хемингуэя и Евтушенко, физики спорили с лириками, и никто не хотел оглядываться в темное дореволюционное прошлое. В те времена портрет отца на Доске почета значил больше всех косматых-бородатых дедов в инженерных тужурках и барышень с вуальками.

И вот, когда из восьми детей нас с сестрами осталось трое, я — самый младший, — вздумал найти ответ на вопрос о своем происхождении. Слава Богу, я знал имена-отчества дедов и бабушек!

2. Мой отец, Николай Павлович Каралис, железнодорожник и журналист, никогда не вспоминал о своем отце, словно его и не было. Зато он рассказывал о своем тесте, бородатом профессоре химии Александре Николаевиче Бузни. С его слов, наш дед по матери происходил из бедной крестьянской семьи и на деньги сельского схода добрался до Киева, поступил в университет, увлекся марксизмом, чуть не угодил на каторгу, но потом тихо осел в провинциальном Тамбове под надзором полиции, где построил на Астраханской улице дом, заведовал губернской химической лабораторией, растил детей и дружил с Иваном Владимировичем Мичуриным, обмениваясь с ним саженцами и научными идеями. Рассказывая об этом, отец, вступивший в партию в блокадном Ленинграде, обычно вскидывал указательный палец, особо подчеркивая участие тестя-деда в оппозиции к царскому режиму.

Сам отец оказался в Тамбове в голодном 1918 году, куда из Петрограда эвакуировали детский дом, в котором его мама работала воспитательницей. Жили бедно, отец был старшим ребенком в семье, он окончил среднюю школу, стал работать репортером в газете «Тамбовская правда» и ухаживать за Шурочкой Бузни, дочкой молдавского самородка. Семья химика согласия на брак не дала, Шурочка вышла за другого, но мой будущий отец проявил настырность и через два года увез-таки мою будущую маму с ее первенцем Львом сначала в Кострому, а затем и в Петроград. Там и родились четверо моих старших братьев, две сестры и я.