Петербургский день
Шрифт:
Лицо Ивана Александровича начало понемногу проясняться. Онъ бережно перенесъ букетъ на письменный столъ, слъ въ кресло, запахнулъ полы халата, и съ наслажденіемъ втянулъ въ себя душистый запахъ. На губахъ его появилось нечто врод улыбки.
– Ни записки, ни карточки, ничего не было? – спросилъ онъ.
– Откуда имъ быть! – отозвался, снова ободряясь, Матвй.
– Какъ ты по-дурацки отвчаешь, – снисходительно замтилъ Иванъ Александровичъ. – Чтожъ, посыльный такъ и сказалъ: не приказано, молъ, говорить, отъ кого прислано?
– Будетъ онъ, тоже, разговаривать!
Матвй удалился, и черезъ минуту подалъ чай
«Отъ кого бы, однако, этотъ букетъ? – думалъ онъ. – Чрезвычайно, чрезвычайно мило. Такого вниманія нельзя не оцнить. Но кто такая? Безъ сомннія молоденькая, хорошенькая женщина; некрасивая не ршилась бы. Наврное препикантная особа. И какая таинственность… О, женщины умютъ. Она, очевидно, расчитываетъ на мою проницательность. И она не ошибается. Я ее знаю, эту прелестную незнакомку. Знаю, знаю… (Улыбка Ивана Александровича сообщилась его глазамъ, и они приняли чрезвычайно плутовское выраженіе). Это Вра Михайловна, жена нашего директора. Она иметъ неприступный видъ, но насъ этимъ не проведешь. Нтъ, не проведешь! Ея мужъ – человкъ государственнаго ума, но онъ вдвое старше ея; и притомъ, у него уши и губы оттопыриваются. Она, она, больше некому».
Иванъ Александровичъ вскочилъ и прошелся нсколько разъ по кабинету, потомъ щелкнулъ пальцами.
– Я долженъ написать ей нсколько строкъ, поблагодарить ее, показать, что я понялъ. Написать тонко, умно, остроумно; это у меня выходитъ – ршилъ Иванъ Александровичъ, и присвъ снова къ столу, раскрылъ бюваръ.
Нсколько строчекъ потребовали, однако, добраго часа времени и почти цлой коробки бумаги. Наконецъ записка была сочинена. Воловановъ позвалъ Матвя и приказалъ сбгать за посыльнымъ.
– Вотъ, любезный, снеси это по адресу. И если лакей или курьеръ спросятъ, отъ кого, скажи, что не приказано говорить. И даже вотъ что лучше всего: отдай письмецо горничной, чтобы барын въ собственныя руки, – распорядился Воловановъ, отпуская посыльнаго.
«Теперь какъ разъ мужъ ухалъ въ департаментъ, она одна, и… чудесно»! проговорилъ онъ вслухъ, снова щелкнувъ пальцами. – «Недурненькій завязывается романъ, весьма недурненькій».
Онъ сталъ глотать простывшій чай и прожевывать филипповскій калачъ, терпливо бгая въ то же время по развернутой газет.
«Однако, что новаго? Не могу же я выхать изъ дому, не зная о чемъ и что говорить», – торопилъ онъ самъ себя.
«Въ телеграммахъ ничего. Производствъ никакихъ. Покойниковъ много, но все какіе-то неизвстные. Передовая о пониженіи пошлины на антрацитъ; какое мн дло до антрацита? Въ фельетон, однако, что-то философское. Это хорошо: такіе фельетоны всегда даютъ, о чемъ говорить въ обществ. Новыя мысли бываютъ. Вотъ и тутъ, что-то о восточной цивилизаціи. Такъ, такъ, очень хорошо. Восточная цивилизація неизмримо выше европейской… очень хорошо. Она сберегаетъ народы, оставляя ихъ въ бездйствіи… отличная мысль! Объ этомъ даже съ дамами можно говорить».
– Матвй, одваться!
Матвй появился, но вмсто того, чтобъ принять на руки сброшенный бариномъ халатъ, ухватился за букетъ и понесъ его вонъ.
– Куда? Зачмъ? – крикнулъ Воловановъ.
– Отдать надо. Пятый разъ уже спрашиваютъ.
– Какъ отдать? кому отдать? кто спрашиваетъ?
– Седьмой номеръ. Луиз Андреевн
пукетъ присланъ, мамзели…– Что-о!? – заревлъ Воловановъ такимъ дикимъ голосомъ, что Матвй чуть не выпустилъ букетъ изъ рукъ. – Ты меня убить хочешь, зарзать? Вдь я директорш записку послалъ…
Усы Матвя совсмъ повисли, глаза начали часто моргать.
– Воля ваша, Иванъ Александровичъ, я тутъ не причина. Швейцаръ перепуталъ. Вы-бы хозяину пожаловались, – бормоталъ онъ.
Воловановъ въ невыразимомъ отчаяніи поднялъ надъ головой кулаки и потрясъ ими въ воздух.
II
Бронзовые часы на томъ самомъ камин, гд недавно стоялъ «пукетъ», причинившій такое непріятное разочарованіе Ивану Александровичу Волованову, пробили двнадцать. Иванъ Александровичъ схватился за голову.
– Боже мой, вотъ ужъ и день начинается! А я еще не усплъ даже одться… Когда же я въ должность поспю? – пробормоталъ онъ. – Удивительно, какъ петербургское утро всегда бываетъ наполнено разными пустяками; не успешь даже какъ слдуетъ собраться съ мыслями. – Матвй, одваться!
Матвй, нсколько оторопвшій отъ постигшихъ ихъ обоихъ неудачъ, принялся стягивать съ барина халатъ и прочія принадлежности утренняго туалета. Но едва только Иванъ Александровичъ приготовился просунуть голову въ воротъ крахмальной сорочки, какъ Матвй объявилъ своимъ сиповатымъ голосомъ:
– А тамъ прачка дожидается. Блье принесла.
– Ну вотъ, есть мн теперь время возиться съ прачками. Прими отъ нея, а за деньгами пусть потомъ зайдетъ, – отвтилъ Воловановъ. – А она какая изъ себя? не старая?
– Гд-жъ старая? Прачки никогда старыя не бываютъ. Нешто старую пошлютъ по господамъ ходить.
– Молоденькая?
– Да вотъ извольте посмотрть, я ее сюда кликну.
– Оселъ, какъ же я могу въ такомъ вид съ ней разговаривать? И времени у меня теперь нтъ. Ты лучше объясни толкомъ, какъ она изъ себя? хорошенькая?
– Двка хорошая. Видная такая изъ себя. Да вы извольте сами взглянуть.
– Ну, позови. Впередъ знаю, что рожа какая нибудь.
Матвй удалился, и черезъ минуту впихнулъ въ гостиную здоровеннйшую бабу, при взгляд на которую можно было тотчасъ убдиться, до какой степени прачешное ремесло способствуетъ тлесному развитію женщины. Вс формы ея отличались преувеличенною шаровидностью, даже губы и носъ были какіе-то вздутые, и затвердлый, неискоренимый румянецъ заливалъ все лицо.
Иванъ Александровичъ усплъ снова накинуть халатъ и вышелъ изъ спальной съ улыбкой пріятнаго ожиданія. Но излишество пластической красоты, разлитое въ фигур прачки, видимо нагнало на него оторопь, и улыбка его приняла какое-то вымученное выраженіе.
– А, такъ это вы и есть? Вы, то-есть, на меня стираете? – проговорилъ онъ безъ всякаго апломба.
– Да-съ, мы бльемъ занимаемся.
– Прекрасно, моя милая, прекрасно. У васъ и счета, есть?
– Какъ-же, есть. Ужъ будьте столь добры, позвольте получить, а то по этакой слякоти и ходить невозможно. Я и то вона какъ подолы-то свои захлюпала.
И для пущей убдительности, постительница захватила рукой юбки и подняла ихъ на полъ-аршина отъ полу, при чемъ глазамъ Волованова предстали громадныя ноги, обутыя въ мужскіе сапоги, густо облпленные грязью. Иванъ Александровичъ даже вздрогнулъ, до такой степени было оскорблено его эстетическое чувство.